Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Но опять не торопится. Берет с подоконника недопитую бутылку вчерашнего молока, с удовольствием делает несколько глотков.

— Хорошо! Лучше пива!

Первым в очереди стоит Федя Огородов, слесарь с третьего этажа. Хмурый. Давний Костин недоброжелатель. И именно потому, что он сегодня первый, Костя преувеличенно смакует теплое прокисшее молоко, роется в карманах, достает черствый огрызок булки, громко хрустит. «Не пройдет и полго-ода», — хитро косит на «друга». Потом, будто и не слыша ропота за спиной, идет к раковине и тщательно моет бутылку.

— Все сделаем! — успокаивает толпу. — Все успеем! Какие наши годы! Правда, Федя?..

Федя что-то трудно соображает, глядя перед собой в стенку, морщится и наконец начинает капать на мозги: сколько можно ждать, десять минут прошло после звонка, надо уважать людей.

Давай, Федя, давай. Режь правду-матку, собачий парикмахер. Костя вроде и не слышит критики. Отпирает ящик с инструментом. Не тебе, Федя, меня критиковать. Какой ты слесарь — знаем. День до вечера и — бегом к своим пуделям-муделям, перманенты делать. Пять рублей с барбоса. А на каждом собрании — оратор. Залезет на трибуну, повторит, что до него начальник и без того ясно сказал: «Уплотним, досрочно, резервы — в действие». А от себя (сейчас, мол, врежем начальству): «До каких пор в уборной на третьем этаже двери без крючков будут! — кулаком хлоп!. — Куда смотрит администрация?..» Что тут скажешь? Администрация разводит руками. Все верно. Критику признаем правильной. Без критики нельзя. А как же. Ай Федя...

Наконец Костя берется за рукавицы, прилаживает на голову щиток, включает электрод в держатель.

— Ну, что там у тебя?

Федя бухает на стол кусок железа, два кронштейна.

— Так-так... Значит, прихватить? — вертит Костя перед глазами железяки. — А зачищать кто будет? Пушкин? Сколько раз говорить надо — я сварщик, а не разнорабочий. Зачистишь на кругу, тогда приноси. Следующий!

Федя начинает махать руками: все чисто, мол, подумаешь, немного поржавело, напильником два раза провести. Ищет справедливости у очереди, но очередь хладнокровно выталкивает его. Все правильно, надо зачищать, ржавое сварка не берет. И уже следующий, техник от прибористов, хороший человек, быстро кладет на стол свою поделку — вот тут отрезать, а сюда чуть-чуть капнуть... Федя горячится из-за спин:

— Обнаглел! Думаешь, управы на тебя нету! Найдем!

— Вали, вали, — не удостаивая его взглядом, стучит Костя молотком.

— Незаменимый специалист! Профессор! — благим матом орет Федя. — Один он работает, а другие — нет!

— А другие свистят.

— Свистят! Я тоже работаю!

— Ты работаешь, как свисток у паровоза. Вот так, — смеясь, показывает Костя: — Ту-ту-у-у!..

Наконец Федя уходит, унося с собой забракованное железо, обиду и затаенную жажду мести. А Костя уже без разговоров, не разгибая спины, часа полтора-два варит, режет, клепает, гнет. Стучит молоток, трещит электросварка, гудит раскаленный автогенный факел. Из дверей кабины валит густой едкий дым.

Когда последний из очереди, перекидывая с руки на руку горячую деталь, уходит, Костя выключает сварочный аппарат и, весь красный, потный, откашливаясь и отплевываясь, выходит из своей загородки. Уф-ф!.. Вытирает платком мокрую, седеющую уже голову, подходит к распахнутому окну, глубоко, с чувством дышит.

Хорошая работа у Кости Логашова. За те деньги, что ему платят в лаборатории, где-нибудь в цеху пахать и пахать нужно. А тут только с утра очередь, а потом за весь день человек пять от силы придет. Зато и принесет, бывает, какой-нибудь инженер работу и сам не знает, что ему нужно. Одна общая идея. Костя химичит и так и сяк, инженеров ругает за бестолковость. Глядишь, и получилось что надо. «Костя, ты гений! — инженер кричит. А потом за гениальность десятку-другую премии подбросят, если нужное из той работы получилось. Научно-исследовательская лаборатория.

Лаборатория большая. А в ней еще двенадцать лабораторий — поменьше. Костя состоит в штате у литейщиков. Его место внизу. А инженеры пишут свои бумаги на втором этаже. Много всяких бумаг. А потом с этими бумагами по заводу ходят, как цыгане, собирают подписи, разрешения клянчат на свои эксперименты, стоят в очередях к главному инженеру, главному архитектору и другим «главным».

Послушать инженеров, так самая тяжелая работа — эти подписи выбивать. Одно время числился формовщиком в лаборатории Анатолий Михайлович Юровский, бывший заместитель директора, пенсионер. Так на него литейщики молились. Надают ему с утра бумаг, чертежей, планировок всяких, идет Анатолий Михайлович в заводоуправление на весь день и все подписывает. Его все знают, все «главные», и он их знает. Связи. И все довольны были: и Анатолий Михайлович — работа не пыльная, пенсия, как рабочему, сто процентов, — и инженеры — они своим делом занимались вместо беготни. Вот только Косте приходилось работать за двоих — за себя и за формовщика...

Инженеры спускаются вниз после обеда. Такой порядок. Налетят человек десять, наденут спецовки и давай стучать. «Мы, — кричат Косте, — тоже рабочий класс! С высшим образованием!» Сделают форму, зальют металлом, посмотрят-посмотрят и выбросят на свалку. Опять зальют и опять выбросят. Целая гора негодных отливок под окном. «Металлолом производим, — смеются. — В грамм добыча, в год труды!»

Два года назад Костя пришел в лабораторию из сборочного цеха. Тогда как раз очистную машину делали. Стояла она посреди участка, копошились вокруг очкастые мальчики в халатах. И Костя неделю с этой машиной возился, оставался на вторую смену, варил, прихватывал, что нужно было. Очень торопились. Потом опробовали. И Косте команда — разрезать на куски и на ту же кучу, что под окном... Ладно. Разрезал. Металл на машине — одна нержавейка. Разрезал — и к начальнику лаборатории. Не нужна ему такая работа! Дармоедом Костя Логашов отродясь не был и не будет никогда.

— А в чем, собственно, дело? — спрашивает начальник.

А сам очки трет, знает — в чем. И пока Костя говорил, подсчитывал, сколько денег в ту машину вбухали, сколько зарплаты получили, пока ее делали инженеры, токари, слесари и прочий народ, пока это все выкладывал Костя, начальник втягивал голову в плечи, так что под конец один нос да очки из пиджака торчали.

— Нечего мне возразить тебе, товарищ Логашов, — говорит. — Нечего, потому что ты прав по всем статьям. — И молчит. В стол уставился и карандашом: тук-тук, тук-тук... И оттого, что начальник не огрызался, не называл Костю дураком, не советовал не лезть не в свое дело, Косте стало начальника жаль.

— Как же так, Виктор Петрович? Вас же в институте учили.

— Учили, — уныло кивнул Виктор Петрович. — Да, видно, не всякого научить можно. Тупой, значит. — Стал хватать со стола бумаги и в ящик запихивать. — Тупой!