Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Не дождавшись никакого ответа, я отодвинул в сторону лист железа, скрывавший вход в «блиндаж», и, светя фонариком, протиснулся внутрь. «Эй, есть тут кто?» — позвал я и направил тонкий, слабый луч в пыльную темноту подвала. В помещении было пусто. Еще пахло табаком, воском от свечи, не прогоревшим до конца углем из печки. Держась поближе к выходу, я обшарил фонарем все углы — Козлов исчез. Но посреди аккуратно прибранной, застеленной одеялом постели валялся смятый, наполовину выпотрошенный вещевой мешок нашего квартиранта, белела стопка белья, тут же лежали нож, прибор для бритья, едва початая пачка махорки — ничто не говорило, что хозяин всех этих вещей больше не вернется. «Наверное, пошел подышать свежим воздухом, — решил я, — в городе праздник, чего сидеть тут одному».

Я положил книгу на постель, на видном месте, и выбрался наружу. Ждать Козлова не было никакого смысла, мало ли какие дела у человека, может, он в кино пошел, на последний сеанс. И я той же дорогой, прыгая через лужи, отправился домой. Я шел, насвистывая для бодрости, включал и выключал фонарик — экономил батарейку — и уже недалеко от дома, где шел в полной темноте, зная на дороге каждый камень, неожиданно чуть не наскочил на стоявшего неподвижно посреди улицы высокого человека. Я включил фонарь — это был Козлов.

Сначала я даже не узнал его. Вместо заросшего, усталого и пожилого дядьки, похожего на добродушного сторожа из нашей школы, к которому даже первоклассники обращались запросто — Приходько, передо мной стоял чисто выбритый, подтянутый мужчина, в военной фуражке, надетой чуть набок, из-под накинутого на плечи ватника блеснули на гимнастерке медали... Он стоял вполоборота ко мне, продев ладони за широкий ремень и, жмурясь от света, терпеливо ждал, пока я его рассматривал.

— Добрый вечер, — обрадовался я и запнулся, не зная, как себя назвать. — Я книгу обещал вам принести, пришел, а вас нет. Жилкоп я... — И, чтобы он меня узнал, осветил себя фонарем с головы до ног. — Гуляете?

— Гуляю, — не сразу отозвался он и взял у меня из рук фонарь. Тоненький, слабый лучик погас. — Песни вот слушаю, хорошо поют...

Пели и в самом деле хорошо. К концу второго дня веселье на улице мало-помалу улеглось, в хатах убирали со столов, гости расходились, а деревенские родственники, отвязав застоявшихся у оград лошадей, взбив сено в бричках, погоняли себе в свои села. Но в трех-четырех домах, где засели самые заядлые, праздник продолжался. Одноногого Скляра две недели назад бросила жена, ушла к другому, с двумя ногами, Скляр скакал за ней на протезе через весь город, упрашивал вернуться, а потом плюнул, привел в дом дурочку Марусю, бездомную пьяницу-бродяжку, и они теперь «гуляли» на пару каждый божий день. «Посе-яла оги-рочки...» — тонким пронзительным голосом начинала очередную песню Маруся, Скляр продолжал басом: «...низко на-ад водою...». И, выдержав паузу, высоко и отчаянно подхватывали дуэтом: «Сама буду поливать их дрибною слезо-о-ю-у-у-у!..» На столе перед гуляками самогонка, хлеб и огрызки соленых огурцов.

Мы стояли с Козловым под старой, еще сохранившей листья акацией и слушали. Я объяснял — где и почему гуляют. Через два дома от нас уже третий день веселились у Черновых — демобилизовался сын, приехал, сверкая медалями и хромовыми сапогами, с Дальнего Востока. Он ушел в армию еще в сороковом году, дошел до Бухареста, побывал на японской, а потом еще три года служил на границе. У Черновых собрались уцелевшие ровесники сына, с кем уходил он в армию в один год: Витя-слесарь, Жора-милиционер и наш сосед Непомнящий Володя. Почти все парни побывали за границей — в Венгрии, в Польше — и потому пели большей частью «Страну Болгарию», «Дунайские волны», «На сопках Маньчжурии» и еще — «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Отец и мать Чернова, давно уже уставшие от гулянки, сидели в углу и невесело смотрели на сына. За восемь лет тот совсем отвык от дома, не находил себе места и, хотя жалел стариков, собирался сразу после праздников снова на Дальний Восток, проситься на сверхсрочную. Я слышал, как он говорил Володе Непомнящему: «Мать не узнал, гляжу — старая, страшная, а ей всего сорок пять лет...»

Козлов, прислонясь к дереву плечом, слушал меня, курил и молча кивал.

— А тут почему тихо? — спросил он, показывая на темный просторный дом под черепичной крышей, как раз напротив того места, где мы стояли.

А в том доме не пели никогда. Там жили старики Знаменские, их два сына, один моряк, другой летчик, Герой Советского Союза, по странному и печальному совпадению погибли в один и тот же день, в сорок четвертом году. Именем Петра Знаменского, героя, назвали нашу школу. Старики были интеллигентные, бывшие учителя, они всегда ходили под руку, поддерживая друг друга, и мы иногда носили им воду от колонки.

— Нет, значит, больше Славки и Пети, — сказал Козлов и, бросив окурок, каблуком растер его. — Дела... Ну а в этом доме кто живет?

Эта была хата Гришки Лозового...

У Гришки тоже, сколько я помнил, никогда не пели и не собирались гости... Правда, в последнее время все чаще и чаще к Гришкиной матери стал наведываться по вечерам командировочный, заготовитель из Полтавы (тетка Галина работала на овощной базе, там они и сошлись, как говорили женщины, завидовавшие красивой Гришкиной матери). Заготовитель был еще не старый, тихий мужчина, ходивший и летом в брезентовом плаще с капюшоном. Последнее время он приходил уже не таясь, поговаривали, что он бобыль, вся семья его в войну погибла и он собирается жениться на тетке Галине. Судя по всему, он и сейчас был у нее в гостях. В двух окнах Гришкиной хаты, выходивших на улицу и занавешенных плотной марлей, в «зале», горел свет.

Я объяснил Козлову, что Гришка Лозовой — это тот самый, он знает, у которого отец — предатель, Гришка-полицай...

Он повернул ко мне лицо и в темноте долго на меня смотрел.

— Зачем же так звать своего товарища?

— Да мы так просто, все так зовут, — сказал я. — Он и не обижается, только иногда... А вообще у него есть другое прозвище — Солидол.

— Это уже лучше, — кивнул Козлов. — А почему — Солидол?

Я рассказал. Года два назад в наших местах был страшный голод, в селах ели лебеду, а в городе, где и того не было, люди пухли и умирали прямо на улице. Сеять было нечего, а что посеяли, все уничтожила небывалая засуха. И вот однажды через город прошел полк солдат, а может, не полк, дивизия — много-много грузовиков и танков. Возле разбомбленного Дворца культуры солдаты сделали привал. Целый день часть стояла табором на площади перед дворцом, солдаты варили кашу в походных кухнях, ели и угощали крутившихся возле них как мухи пацанов. На другой день утром солдаты снялись и ушли. А глубокий бассейн, стоявший уже какой год без воды напротив Дворца культуры, оказался после их ухода почти доверху наполнен какой-то густой и сахаристой на вид массой, очень напоминавшей мед. Гришка, рано утром прибежав на площадь, первым обнаружил непонятный продукт, решил, что это и вправду мед (так сказал ему какой-то дядька, набравший полное ведро), и молча, никому не сказав из приятелей, натаскал домой центнера два этого самого «меда». Он заполнил им корыто, банки, бидончики, напихал в бутылки, куда мог, хотел обрадовать мать... Даже когда ему объяснили, что это не мед, а солидол, он ни за что не хотел верить, плакал, пробовал есть смазку и не давал матери, тетке Галине, выбросить солидол из дома. И оказался прав, потому что потом тетка Галина выгодно продала солидол на базаре и купила на вырученные деньги пуд пшена.