Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

— А где же ордена? — спросили мы у Шурки. — Красного Знамени два, Кутузова, Суворова, Ушакова, Богдана Хмельницкого, английский орден Бани...

— Не знаю! — сам удивляясь, развел растерянно руками Шурка. — Может, не надел в дорогу-то, сопрут, а за них деньги платят.

— А ножички, ножички привез?

— Наверно, привез, — не очень уверенно кивал головой Шурка, пробуя на вес небольшой чемодан, который мы по очереди несли за взрослыми.

Мы уже поняли окончательно, что Шурка все наврал, очень уж ему хотелось иметь боевого, заслуженного дядьку, потому что его отец, сапожник, в самом начале войны попал в плен, скитался по немецким лагерям, одно время батрачил на бауэра, бежал, добрался до самой Польши, но там его поймали, и последние два года плена он добывал уголь на шахтах Эльзас — Лотарингии. В сорок пятом его освободили из лагеря американцы. И, разумеется, никаких орденов-медалей у Шуркиного отца не было, а были только не зажившие до сих пор синие продолговатые рубцы по всей спине — следы немецкой нагайки. За отсутствием других отличий Шуркин отец, подвыпив, часто показывал соседям спину, и женщины охали, вздыхали и жалели Шуркиного отца.

Гости приехали часа в три, а где-то уже часов в пять в доме у Шурки начали «гулять». Гуляли весело и долго, до самой ночи, пели песни, плясали и плакали. Никаких ножичков, конечно, Шуркин дядька не привез, но зато, когда стемнело, захмелевший лейтенант в окружении родственников два раза выходил в сад и стрелял вверх, из пистолета, к ужасу старух и к великому восторгу всей нашей оравы. Позабыв о ножичках и орденах, мы слонялись под окнами Шуркиной хаты в надежде, что дядька еще раз выйдет и стрельнет. Но женя лейтенанта рассердилась, отобрала у него пистолет и спрятала в спальне.

— Выгонят тебя, дурака, из армии, — снова усаживаясь за стол, сказала она мужу.

— Кого, меня? — ударил себя в грудь Шуркин дядька. — Ах ты... — Он поискал глазами по тарелкам, взял из миски моченое яблоко покрепче и, прицелившись с другого конца стола, запустил им в супругу.

— Тебя, кого же еще, — спокойно увернувшись от яблока, продолжала она, — терпят, терпят и выгонят, сколько можно. Я тебя уже сто раз выручала, забыл? Не я, ты бы в сорок втором загремел на фронт, скажи спасибо...

Лейтенант вскочил и полез к жене драться. На нем повисли со всех сторон, — Толя, Толя! — а жена доела куриное крылышко, вытерла рушником накрашенные губы, вздохнула, будто она уже давно-давно от этого всего устала, и, поднявшись навстречу мужу, хлестнула его ладонью по лицу...

Потом они как-то быстро помирились, лейтенант плакал, целовал жену и умолял его простить. Под конец он уснул прямо за столом, а Шуркин отец в который раз принялся рассказывать родичам, как его в сорок первом году захватили в плен. Где-то у Финского залива их часть прижали к берегу. С фронта шли немецкие танки, с моря били прямой наводкой корабли, был сущий ад. Кончились снаряды и патроны, и никто не знал, что делать дальше. Шуркиного отца ранило в ногу, его положили в повозку и вместе с другими ранеными куда-то повезли. Дорогой он уснул, а когда проснулся, увидел длинную колонну наших солдат и повозок, а по бокам колонны уже шли немцы....

— Что тут делать? Не кидаться же с голыми руками на автоматы? — обведя взглядом родичей, вздохнул Шуркин отец. — Так и попал, три с половиной года... — И уже по привычке, задрав рубаху, хотел показать всем спину, и за столом (тоже по привычке) сразу завздыхали, женщины шумно засморкались в платочки, а кто-то из мужчин, подняв руку, собрался рассказать и свой случай.

Но тут лейтенант, который спал и вроде ничего не слышал, вдруг медленно поднял голову. Он долго смотрел прищуренными, цепкими глазами на Шуркиного сразу оробевшего отца, приходившегося ему зятем, рывком откинул волосы назад и, приглашая в свидетели собравшихся, сказал:

— Бедный... Значит, не знал, что делать, говоришь?

Гости притихли. Шуркин отец перестал заворачивать рубаху на спине и медленно сел.

Лейтенант достал из галифе коробку «Казбека», поискал глазами спички и спросил:

— А почему же ты не застрелился?

Шуркина мать, бабка, родные и двоюродные сестры лейтенанта охнули, зажали ладонями рты, запричитали.

— Толя! Толя! Бог с тобой! Как можно говорить такое? Иван — муж твоей сестры, зять твой, не чужие же, господи! Да как же язык повернулся — застрелиться! А дети малые, а мать-старуха? Что ты говоришь! Сколько народу в плену было. Побойся бога, Толя, мало у нас сирот? Да и как же он застрелиться мог, говорил же — патроны кончились?

И тогда жена капитана сказала:

— Брось, Толя, куражиться, надоело... Ты ведь за всю войну пороха ни разу не понюхал, все войну продрожал, как бы на фронт не послали. Глаза бы мои тебя не видели...

Смущенные гости стали потихоньку расходиться. Затихшего наконец лейтенанта, опять уснувшего за столом, раздели до трусов, отнесли в постель, укрыли одеялом. Он, неожиданно для его утлой комплекции, мощно, захрапел. А Шурка, понимая, что он окончательно погиб в наших глазах и желая хоть как-то оправдаться, пока возились с лейтенантом и убирали битую посуду со стола, юркнув в спальню, достал из-под матраца завернутый в дамскую шелковую комбинацию пистолет «ТТ», вынес его во двор и давал по очереди подержать всем ребятам. Это его отчасти и спасло. Мы понимали, на какой отчаянный шаг пошел ради нас товарищ, — пистолет был заряжен и не дай бог узнал бы про это нервный Шуркин отец, который и без того частенько драл Шурку. И все-таки ему от нас здорово досталось.

— Так значит, десяток ножичков привез дядя из Германии? — по-свойски подмигнув Козлову, ехидно спрашивал кто-нибудь из нас у Шурки.

— Ага, с ложечкой, с вилкой, с шильцем! — в тон ему отвечал другой.

— А орденов у дядьки, мать честная! На груди не умещаются!

— Берлин брал! Горел в танке! Гитлера ловил!

— Кровь мешками проливал!

— А как его жинка — по морде, по морде!

Так мы изощрялись, а Шурке было хоть бы что, он шмыгал носом и охотно поддакивал нам, сам понося дядьку, так опозорившего племянника перед всем светом. И конечно, ему было обидно за отца, потерявшего в плену здоровье, инвалида, которого так сурово и несправедливо судил дядька.

— Просидел всю войну в Средней Азии и еще героя из себя строит... А попал бы на фронт, еще неизвестно, кто первый поднял бы руки. Правда, дядя?

Козлов, к которому Шурка обращался за поддержкой, казалось, совсем не слушал, о чем мы говорили; закинув руки за голову, он лежал, полузакрыв глаза, и не то дремал, не то о чем-то думал. Но оказалось, он слышал все. Не поворачивая головы, он тотчас отозвался:

— А может, и не поднял, бы, кто знает... Чего не было, того не было. Вот в чем штука. Понимаете: не было!