Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

И вдруг он рывком, словно и не дремал, поднялся на своей постели и сел.

— Черт возьми! Вот ты говоришь, Григорий, твой отец... Согласен — виноват, крепко виноват, кто спорит. А ты представь, парень, как не повезло твоему отцу. Ведь мог просидеть всю войну спокойно где-нибудь в Сибири, в той же Средней Азии... А твой батька воевал с первых дней, сам говоришь — орден заслужил, может, в таком пекле был, что другим, чистеньким, и не снилось. А может, твой отец потом опять с немцами воевал, до самой Германии дотопал и люди ему верили — как тогда?

И Козлов, разволновавшись, снова лег. Мы озадаченно молчали, мы запутались совсем, потому что была какая-то своя горькая правда в словах Козлова о Гришкином отце, как была своя, пусть жесткая, но правда в словах невоевавшего лейтенанта об отце Шурки — не надо было сдаваться.

— А кто ж его заставлял в полиции служить? — в наступившей тишине спросил у Козлова Гришка.

— Кто... — глухо отозвался тот. — Не пошел бы — расстреляли. Ладно хоть самого, а то ведь — и детей. Тебя вот...

— А хоть бы и расстреляли, — рассудил Гришка, — все равно это лучше, чем быть изменником.

— И тебя бы сейчас не было на свете...

— Все равно, — упрямо сказал Гришка. — Нам же теперь с матерью всю жизнь глаза колоть будут.

— Значит, говоришь, нет прощения твоему отцу?

— Я не прокурор.

— Ясно... А ты хоть помнишь своего отца?

— Зачем вам?

— Да так, интересно. Ну, какой он был: высокий, низкий, добрый, злой?

— А черт его знает! — пожал плечами Гришка. — Мне же сколько лет было? Пять. Помню, пришел он домой, переоделся в гражданское и по хате бегал. «Что делать? — говорит. — Наши рядом». А мать плакала и харчи ему собирала. Здоровый был, бугай...

— А больше ничего не помнишь?

— Больше ничего. Когда наши пришли, везде его шукали — в погребе, в сарае, все в хате перерыли. Дядько Павло Трембач матери сказал: найду — сам пристрелю, как собаку. Они с батьком до войны в одной футбольной команде играли.

— Играли... Он что, тут живет сейчас?

— Кто?

— Да этот... дядька.

— А где ж еще, банк охраняет. Ему руку перебило на фронте. Он потом матери помог на работу устроиться, ее не принимали никуда. При чем тут, говорит, она, если у нее муж — изменник.

— Вот как...

— А вам вроде его жалко?

Козлов кивнул:

— Все-таки человек был... Ну а мать не вспоминает никогда отца?

— Нет, не вспоминает. Хотя кто знает, все фотографии его спалила, а одну оставила. Он там в военном и с орденом...

Толик спросил:

— А у вас есть ордена?

Козлов сначала не расслышал, а потом машинально кивнул — есть.

— А почему вы их не носите? Все носят.

— Да так... Что вы заладили — ордена, ордена? Не в орденах дело.

Мы переглянулись: вот это да, не в орденах дело! А в чем же дело? Раз человек воевал, должны быть ордена, чем больше орденов, тем лучше он воевал, простая штука. Зачем тогда ордена существуют? Мы молчали и настороженно рассматривали такого необычного фронтовика. Тогда он вдруг вскочил и стал искать свой вещевой мешок, развязывать веревочки на нем, кивая головой, — есть, есть ордена! — словно боялся, что мы ему не поверим. Он вытряхнул содержимое мешка на солому и, порывшись в кучке белья и портянок, вытащил завернутые в тряпицу орден Отечественной Войны и три медали. И протянул нам.

— Вот мои ордена...

Мы сгрудились около него в кучу.

— Тоже не густо, — сказал Шурка.

— Не густо, — согласился Козлов. — Хотя старался...

— Нет, ничего, — разглядывая блестевший эмалью орден, сказал Толик. — «Отечественную Войну» не всякому давали, а только тем, кто непосредственно участвовал в боях. Нет, ничего, — успокоил он Козлова. — А в каких вы войсках служили?

— В пехоте.

— В атаку часто приходилось ходить?

— Часто.

Козлов опять спрятал свои награды в мешок и туго затянул узел.

— А почему вы не идете в гостиницу? — поинтересовались мы. — У нас только что отстроили гостиницу, «Астория» называется.

— Денег нет, — сказал Козлов.

— А зачем же вы нам отдали? Мы их потратили вчера.

Он махнул рукой.

— Ладно, не беспокойтесь, мне теперь деньги не нужны...

— А как же так, без денег? Вы в военкомат сходите или в милицию, там помогут.

— Да вот, собираюсь, — засмеялся Козлов. — О господи... Далеко тут у вас милиция?

— Не очень, на Садовой, где раньше сапожная была, мы вам покажем.

— Вот и хорошо. Если не возражаете, я еще сегодня у вас переночую.

— А что нам, живите сколько хотите, если не скучно.

— С вами не соскучишься...

Я предложил:

— А хотите, я вам. книжку какую-нибудь принесу? Будете читать.

Он пожал плечами и долго не отвечал, словно, прикидывал, насколько хорошо ему будет сидеть здесь и читать книжку.

— Ладно, неси...

Я пообещал обязательно забежать к нему вечером, и мы разошлись по домам.

Был второй день праздника, и с самого утра во многих домах на нашей окраине гуляли. Гармошки заливались на все лады, перебивая одна другую. В приземистых белых хатках под облетевшими уже пирамидальными тополями, сдвинув столы, уставленные холодцом, и хмельной вишневкой, пели старинные казачьи песни. Подуставших певцов время от времени сменял старенький довоенный патефон в хате у Миши Толочко́, шипя вконец затертой утесовской пластинкой: «...и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука. Завтра в поход...» А сам Миша, могучий двухметровый гигант, бывший комендор с крейсера «Красный Кавказ», лежал на кушетке, уставясь в потолок пустыми, выжженными глазницами. Немецкий снаряд угодил в башню крейсера как раз в тот момент, когда Миша, наводя пушку, смотрел в прицел.

Пластинка кончалась, в хате становилось тихо. Миша, не поворачивая головы, делал нетерпеливый жест, и его крошечная, сморщенная старуха мать, торопливо подкрутив пружину, опять ставила все ту же пластинку: «...и лежит у меня на ладони...»

Часов в семь и мой отец с матерью, строго-настрого приказав мне запереться и сидеть дома, наконец ушли в гости. Я немного подождал, пока затихли за окнами шаги, набросил пальто, завернул в газету книгу «Три мушкетера», запер дверь и вышел на улицу. И сразу окунулся в плотную черную темноту. Под нотами чавкала грязь, пудами налипая на галоши, со степи задувал холодный сырой ветер, но то и дело навстречу мне попадались, искрясь цигарками и женским смехом, веселые компании, направлявшиеся в центр — в кино. Светя под ноги отцовским карманным фонарем, выбирая места посуше, я пересек улицу из конца в конец, свернул в проулок, глухой, без единого огня и звука. С бьющимся сердцем я одолел его. В конце проулка, запирая его со стороны степи, мрачно чернели на фоне неба безмолвные развалины синагоги.

Как с самого начала было условлено с Козловым, я три раза негромко свистнул, предупреждая его — свои. Подождал и еще дважды повторил сигнал. Потом прислушался. Из недр трущобы не долетало ни звука. В коробке разрушенного здания было еще темней, чем на улице, вверху завывал ветер и монотонно ударялся о кирпич кусок тонкой, оставшейся от крыши жести. Словно кто-то притаился в темноте, сторожа каждое мое движение, и равномерно, с тайным смыслом отбивал — тук, тук, тук... Но совсем неподалеку в какой-то хате на соседней улице горланили «Галю молодую», слышался приглушенный девичий визг в саду и негромкие голоса идущих по дороге людей. Это меня ободрило, и лишь потому я не убежал домой.