Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Мы уже совсем собрались уходить, когда он, поплевав на окурок и раздавив его пальцем о каблук, задал Гришке еще один вопрос: не собирается ли замуж его мать, Галина Ивановна.

Гришка уже успокоился и снова стал привычным Гришкой, грубоватым и дерзким.

— А кто ее знает, — ухмыльнулся он, словно речь шла не о родной матери, а о чужой тетке, — может, и собирается. Ходит тут один к ней, уполномоченный из Полтавы, — и уточнил, сплюнув, зачем ходит...

Кажется, в темноте Козлов смеялся вместе с нами. А потом сел, крепко обхватил руками колени и долго, продолжая смеяться (впрочем, лица его мы не видели), тряс головой.

— Не позавидуешь, Григорий, твоему папаше...

Я уходил последним и, как всегда, маскировал вход. Приладив на место «дверь», я пожелал через нее Козлову спокойной ночи, но он не отозвался.

Как-то однажды один пацан из нашего класса принес в школу ржавую коробку от гуталина — нашел в канаве и никак не мог ее открыть. Две перемены мы провозились с находкой, били коробку о камни, грели на огне, протыкали острым гвоздем и, наконец, с помощью зубила и молотка, взятых в школьной мастерской, коробку все же открыли. В ней оказалась пожелтевшая от времени и влаги короткая записка.

«Дорогие товарищи! Мы (далее следовало шесть фамилий) попали в руки к немцам. Завтра нас повезут на расстрел. Били нас, мучили, вербовали в предатели — держались, как могли. Если есть бог, он знает. Прощайте. Об одном просим: не оставьте наши семьи».

И шесть подписей. Фамилии все знакомые, местные, то и дело слышишь такие кругом — Дьяченко, Бойко, Задорожный... Ребята, дети их, и в нашей школе учились, а пенсии за отцов не получали: подозревали, что кто-то из своих выдал подпольщиков, а чтобы не произошло ошибки, пенсии не назначали никому... «Да и за что пенсии? — можно было услышать от иного человека. — Их же никто не оставлял в тылу врага, сами придумали листовки писать: «Не верьте фашистским гадам — Красная Армия вернется».

Мы показали письмо директору школы, старому, больному человеку. Он прочитал, снял очки и, как слепой, пошел по коридору к выходу. Мы двинулись за ним. Мы вышли со двора школы и пошли по улице, директор с запиской впереди, мы все, весь класс, немного сзади, и всем, кто нам встречался на пути, мы говорили — вот, нашли... Многие, услышав, о ком речь в записке, присоединялись к нам, и вскоре образовалась настоящая процессия. Люди тихо переговаривались, вспоминали погибших, кто где жил, где работал до войны и каким был при жизни. Так мы и пришли большой толпой к зданию райкома партии.

Когда весь город узнал о нашей находке, я спросил у отца:

— А кто знает, может, и правда кто-нибудь не выдержал мучений, из тех шести и выдал товарищей?

— Не надо так говорить, — сказал отец. — Они все погибли и уже не могут защитить себя.

— Ну а если, если!.. Ведь когда мучают — это очень больно. Не хочешь выдать, а тебя жгут каленым железом, режут на куски, тянут жилы...

Но отец не хотел понять меня.

— Надо молчать, — твердил он.

— Ну а если, если! Ведь гестаповцы знали свое дело!

— Все равно — молчи.

Тогда я рассердился:

— Разве ты не понимаешь, о чем я говорю? Ну, не хотел, не хотел человек выдать. Молчал изо всех сил. Молчал день, два, месяц. А потом... И что тогда?

— Мал ты еще, — сказал отец. — Вырастешь — узнаешь. Одно запомни: есть вещи, которых не прощают никогда.

Получилось так, что на другой день у нас было столько всяких событий, что лишь один Зямка, встав, как обычно, раньше всех, сбегал в синагогу и отнес Козлову кусок пирога с капустой — по случаю праздника тетка испекла. Но Козлов от пирога отказался, почти насильно отдал его назад Зямке и, почему-то рассердившись — Зямка ни за что не хотел брать пирог, — выпроводил его на улицу. Мы, шастая как воробьи по многолюдному праздничному городу, соря налево и направо свалившимися на нас огромными деньгами — мороженое, ситро, пряники и, разумеется, кино, — сначала удивились и спрашивали у Зямки:

— А что он тебе сказал?

— А ничего, — удивлялся сам Зямка, — спрашивал, где отец, где мать. Я рассказал.

— А он что?

— Ничего. Отдал пирог назад, говорит — сам ешь. Я и съел...

— Странный он дядька.

— Странный. Праздник, а он сидит, как вурдалак, в подвале. Тут что-то нечисто. Может, он из тюряги убежал?

Но потом мы о Козлове забыли и пришли в штаб только на следующий день, найдя нашего постояльца, почти в том же положении, в каком оставили день назад. Он только еще сильней зарос, опал с лица и был совсем теперь как старик. Мы угостили его семечками, сушеными абрикосами и, усевшись на соломе, стали говорить о разных своих делах. Сначала мы обсудили во всех подробностях парад (в городке стоял артиллерийский полк) и демонстрацию, потом рассказали Козлову кино «Четвертый перископ», про моряков, потом сосчитали оставшиеся деньги — всего три измятых рубля с мелочью, — расстроились и на чем свет стоит принялись ругать Шурку Иванова.

Дело в том, что накануне в гости к Шуркиным родителям приехал брат матери, военный, старший лейтенант. Шурка много и искусно врал нам о боевых заслугах своего дядьки, бывшего одновременно и летчиком, и танкистом, артиллеристом, морским пехотинцем, разведчиком и еще бог знает кем, принявшим участие в освобождении от фашистов всех славянских столиц: Варшавы, Праги, Софии и Белграда, а затем еще поспевшим к взятию Берлина. Он суетился по Европе, если верить Шурке, из конца в конец. Стоило кому-нибудь начать разговор, скажем, про подводников, как Шурка, начисто забыв, что еще вчера его родич командовал противотанковой батареей (спалил сто танков), немедленно вставлял: «А вот мой дядька, командир эскадренного миноносца...» Ну и, конечно, ордена у дядьки не умещались на груди, и часть из них, наименее значительные, приходилось носить в карманах. Мы верили и не верили Шурке — кто его знает, всякое бывало на войне. В доказательство Шурка божился, что дядька привез, из Германии (это когда его из моряков перебросили в пехоту, в морскую, естественно) целый ящик перочинных ножей. Таких, знаете, ножей, с тремя лезвиями, шилом, штопором, ложкой, вилкой и еще с чем-то; чем консервы открывают. В письме дядька обещал Шурке привезти с десяток этих самых комбайнов, и надо ли говорить, что мы тоже, его ближайшие друзья, связывали с приездом дядьки кое-какие надежды.

После демонстрации и кино мы вместе с Шуркиными родителями и кучей родственников ходили на вокзал встречать дядьку. Он приехал с женой, пышной, нарядной, очень красивой женщиной, угостившей нас печеньем и конфетами в бумажках. Дядька нам тоже понравился — хоть и небольшой такой, хлипкий, но вместе с тем подтянутый и бравый. Особое впечатление произвело на нас его вооружение. Несмотря на мирное время, он был с пистолетом, с запасной обоймой, пистолет выглядывал,из-под кителя на заду, а за голенищем хромового сапога в гармошку торчала «финка». Одно нас смутило: вместо многочисленных орденов на груди лейтенанта сиротливо болтались две медали.