Антти Тимонен - Мы карелы

Васселей только что сменился с поста у входа, через который можно было попасть во внутренние покои, минуя людскую, как вдруг увидел старого знакомого, направлявшегося к черному ходу.

— Маркке! И ты здесь?

Это был Маркке, столяр из Совтуниеми. Васселей краем уха слышал, что Маркке тоже где-то в Финляндии, но он не знал, что простой деревенский столяр стал таким большим человеком, что запросто бывает на хозяйской половине.

— Да, и я здесь! — Маркке не без гордости кивнул на окна хозяйской половины. — Хорошо, что увиделись. Все-таки земляки мы… Ну, как ты? Жив-здоров? Я слышал — хвалят тебя. Молодец! Сразу видно — из наших мест…

— Ты давно бывал в наших краях? Нет, я ничего… я просто хотел спросить, как там мои в Тахкониеми? Не знаешь?

— Давно я был там. Уже больше полгода прошло. Как? Живут, как все живут. По тебе тоскуют. Очень скучают. Вроде все здоровы… Не обижайся: я долго не могу с тобой стоять. Меня здесь не должны видеть. Ну пока. Одно скажу — скоро будешь дома. Скоро! Вернешься, как все люди.

— Когда?

— Не спрашивай. Ладно. Тебе скажу — весной.

Маркке поспешил в дом. Васселей смотрел ему вслед. Весть из родного дома обрадовала его, хотя в то, что он весной вернется домой, он не верил.

Васселея поразила перемена, происшедшая в Маркке. Бывший столяр был одет теперь как барии. А раньше, бывало, идет, а штаны сзади отвисают чуть ли не до колен. Правда, и тогда Маркке отличался большой начитанностью. В школе он никогда не учился, но знал назубок святое писание и катехизис. Еще до революции ему стали привозить из Финляндии книжки, выпускаемые Карельским союзом, и он читал их вслух деревенской молодежи. Он был в хороших отношениях с местными торговцами, и к нему заворачивали многие путники из Финляндии.

Васселей пошел в людскую, но остановился на крыльце, увидев Кайсу-Марию. Видимо, она и здесь, как и в том доме, в Каяни, откуда Васселей отправился в Карелию, была как бы экономкой. Кайса-Мария вышла из амбара и направилась на хозяйскую половину, но, заметив Васселея, подошла к нему и сунула ему в карман курок сала.

Васселей уже не раз мельком видел здесь Кайсу-Марию. Как-то он заметил, как она разговаривала с каким-то беженцам, возвращавшимся в Карелию. Судя по всему, они были давно знакомы, и, наверно, познакомилась она с ним так же, как и с Васселеем.

— Я искала тебя, — шепнула Кайса-Мария. — Зайди вечером ко мне. Я живу в комнатке на чердаке. Самогоном угощу…

«Наверно, не всех своих знакомых эта женщина приглашает к себе, — мелькнуло у Васселея. — Пожалуй, пойду. Терять мне нечего. Хоть выпью…»

Васселей не был охочим до выпивки, но здесь ему хотелось напиться…

В маленькой светелке было уютно и тепло: неяркий свет, свечки, догорающие красноватые угли в крохотной печурке, стол и скамейки, тоже маленькие и уютные. Сама хозяйка в мягких туфлях из оленьей шкуры тоже казалась меньше ростом.

— Хорошо, что пришел, — Кайса-Мария показала Васселею на скамейку возле стола, сама села напротив и стала разливать кофе. Потом она открыла бутылку с похожим на слабо заваренный чай самогоном. — Это не от меня. Это от начальства моего тебе. Ты же — герой!

— Какой я герой! — улыбнулся Васселей.

— Еще какой! Прочти-ка. Это о тебе, хотя имя и не названо.

Кайса-Мария достала из сумочки вырезку из газеты. Это оказалась та самая важная информация, которую Боби Сивен передал по телефону из Ребол:

«Группа борцов за свободу Карелии овладела станцией Кесяйоки на Мурманской железной дороге, взорвала железнодорожный мост и в течение недели удерживала станцию, отбивая яростные атаки превосходящих сил большевистских войск…»

— А я и не знала, что ты способен на такие дела! — Кайса-Мария восхищенно смотрела на своего гостя и наполнила чашки самогоном.

— Что тут особенного? — Васселей был скромен. — Мы сделали лишь то, что было приказано. И я был там не один. Так что надо бы оставить этого добра и моим товарищам.

Он показал на бутылку.

— Я им снесла их долю. Целую бутылку. Ну, за твое здоровье.

У Васселея мелькнула мысль, что, конечно, он должен был бы отметить это событие со своими товарищами, но тут же прогнал эту мысль: не все ли равно, где и с кем пить за такой подвиг. Он чокнулся с Марией, выпил чашку до дна и положил кусок шпика на хлеб.

— Расписывать эти газеты умеют! — заметил он.

— Жаль, что имен еще нельзя называть. Об этом подвиге можно было бы написать интересный рассказ.

— А что за подвиги там на хозяйской половине замышляют? — вдруг спросил Васселей и, заметив, что Кайса-Мария нахмурилась, добавил вяло: — Впрочем, если это секрет, то можешь ничего не говорить.

— Это секрет только от вас. — Кайса-Мария усмехнулась и поморщила свой изящный нос. — От карел. Если не считать тех избранных, кому позволено бывать на той половине. Вроде того бородача… Как его там, Левонен, что ли? Противный старик! Не терплю я его…

— Почему?

— Хотя бы потому, что он и понятия не имеет о том, что такое совесть, стыд. Тоже мне Вяйнямейнен!.. [4] Рунопевец эпоса «Калевалы». Он, кажется, серьезно считает, что имеет право носить это имя. Он верит в бога, и верит по-настоящему. Но такой верующий хуже фарисея. Он думает, что бог дал ему право быть коварным, жестоким, бесчеловечным. Разве это не самое худшее кощунство? Да ведь фарисей по сравнению с ним ангел с крылышками…

— А ты веришь в бога? — спросил Васселей.

— Верю. Только я уже не молюсь ему. С моей стороны молиться было бы грехом… Почему всевышний послал мне испытания, непосильные для меня, слабой женщины? Почему он позволил зародиться сомнениям в моей душе?

— Каким сомнениям?

— Я перестала верить в то, что мы делаем. Что нужно людям? Только мир. Почему господь позволил ослабнуть в моей душе даже вере в него, почему?

— Не знаю. Я давно уже не верю.

— Но ты, надеюсь, не из тех, кто глумится над именем божиим?

— Нет, во всяком случае, я не насмехаюсь над теми, кто верит в бога. Тогда бы я должен был насмехаться над своей матерью. Она у меня верующая. Но ее бог не такой, как у других. Ее бог совсем не всемогущий, он скорее беспомощный. Он вроде как член нашей семьи. И мама командует им точно так же, как своими невестками, ворчит на него, как на любого из членов семьи, если что-то не так, благодарит его, если в доме все хорошо…

— Как ласково ты улыбаешься вашему доброму домашнему богу!

— Я улыбаюсь не ему, а матери. Своей муамо, как говорят по-карельски. Самому золотому человеку на свете… Муамо!

Васселей замолчал, потом наполнил чашку до краев самогоном, поднес ее к губам и поставил обратно на стол.

— Не хочется — не пей, — сказала Кайса-Мария.

Васселей снова взял чашку и отпил глоток. Самогон был теплый и противный. Васселея передернуло.