Антти Тимонен - Мы карелы

По некоторым вопросам стороны пришли к соглашению. Но оказалось немало и таких вопросов, по которым точки зрения были слишком разными. Да и разве решишь все за один присест? Время было позднее, близилась полночь. Затем начался пир… Не были забыты на этом торжестве и Васселей и его товарищи. Свою долю выпивки они получили уже днем через Кайсу-Марию. Хоть их угощение и не состояло из столь же дорогих вин и коньяков, какие стояли на столе на хозяйской половине, настроение оно все же поднимало. Васселей быстро уснул. Потапов напился и начал буянить, а Кириля успокаивал его.

Мийтрей не удивился, когда среди веселья ему предложили уехать. Ему, правда, хотелось еще погулять, а потом завалиться спать и хорошо выспаться, но пришлось сесть в тарантас и под моросящим дождем отправиться опять в путь. Он понимал, что на этой стороне ему лучше не встречаться со знакомыми карелами.

Покачиваясь в тарантасе, Мийтрей погрузился в свои размышления…

Вот уже третий год он живет жизнью, полной опасности и риска. Смерть буквально ходит по пятам. Сколько раз он за эти годы думал о том, что как о человеке о нем давно забыли — его вспоминают лишь тогда, когда нужны разведывательные данные. И на поле боя он один. Никто не охраняет ни с тыла, ни с флангов. Если бы он попался, то смерти ему не миновать. И никто — ни одна организация, ни одно государство — не признал бы его своим. Никто бы не выразил скорби по поводу его гибели, не пролил и слезинки. Единственным человеком, оплакавшим его, какой бы собачьей смертью он ни погиб, была бы старушка мать, но мать — царство ей небесное! — уже померла, так и не узнав, кому ее сын служит. И если бы он попался и был расстрелян красными, то все то, что он делал, рискуя жизнью, для Финляндии, приписали бы к своим заслугам те, кто подготовил его, послал в Карелию и требовал постоянно от него все новых и новых рискованных действий. Да и денежное вознаграждение, которое ждало его почти три года, осталось бы в их кассе или, что вероятней всего, денежки прикарманил бы кто-нибудь из начальства. Но нет! Он, Мийтрей, парень не промах, он знает себе цену, он не пропадет за понюшку табаку. Пусть его считают болтуном и шалопутом, он-то знает, что и когда болтать. В нем так развит инстинкт самозащиты что он способен уже издали почувствовать, где он может погореть, и вовремя обойдет то место. И если надо будет, то может быть отчаянно храбрым: его рука не дрогнет, если придется кого-то убрать с дороги…

Сегодня вечером Мийтрей впервые вкусил полной мерой из чаши славы. Даже сейчас, сидя под поднятым верхом тарантаса, катившегося, мягко покачиваясь на рессорах, по грязной дороге, он был словно во хмелю от похвал. А хвалили его все наперебой. Даже чопорный господин из Хельсинки сказал, что Микко Хоккинен сделал больше, чем целая орава бездельников. А Боби Сивен… Тот чуть ли не стихами заговорил. Мечтательно поднял свои большие глаза к потолку и пустился в рассуждения о том, что он должен быть политиком, без слушателей и читателей. Он сказал, что это небольшое торжество будит в нем большие мысли: Финляндия — молодое государство. Оно еще только в стадии формирования. И сейчас самое благоприятное время отодвинуть границы Финляндии так, чтобы охватить все, какие только найдутся, родственные финнам народы. Пусть нашей конечной целью будет Урал, хотя мы его пока и не достигаем. Но к Белому морю и Онежскому озеру Финляндия выйдет непременно. Ни одной пяди земли ей не отдадут без боя, без борьбы. И в этой великой борьбе у каждого есть свой участок, большой или малый. У Микко Хоккинена участок оказался огромный — от Каяни до Белого моря, но Микко Хоккинен сражался как настоящий солдат. Борьба была нелегкой… Так говорил Сивен, и Таккинен кричал «браво!». Старик Левонен похлопал по плечу. Один лишь Парвиайнен не пришел в восторг от этой речи. Он кряхтел, покашливал, а когда подняли бокалы, не преминул заметить, что не надо забывать, мол, о том, что другие тоже не сидели сложа руки.

«Ну и завистливый человек!» — усмехнулся Мийтрей.

Шел дождь со снегом. Дорога пошла в гору, где сразу стало холоднее. До этого Мийтрей не замечал холода: его согревал выпитый на празднике коньяк. Правда, вволю пить ему не дали. Так, в меру, позволили. Видимо, помнили о том, что он должен был отправиться в путь. Но, прощаясь с ним, Таккинен шепнул: «Если по дороге озябнешь, то чемодан согреет». Вспомнив о словах Таккинена, Мийтрей открыл чемодан и обнаружил в нем термос с горячим кофе и бутылку коньяка. Он выпил два глотка прямо из бутылки, но горячий кофе пить на ходу было неудобно. Пришлось попросить кучера остановить тарантас.

До сих пор Мийтрей не обмолвился со своим возницей ни словом. Выпив кружку горячего кофе, он убрал термос. Хотел убрать и коньяк, но, поколебавшись, предложил кучеру:

— Выпить не хочешь?

— Нет, — буркнул кучер. — Была б моя воля, и ты бы не выпил.

— Ты случайно не из общества трезвости? — спросил Мийтрей, назло кучеру отхлебнув из бутылки.

— Надо кому-то и трезвым оставаться, чтобы весь мир не погиб через это зелье. Можно ехать?

— Езжай.

Колкие слова кучера не испортили настроение Мийтрею. От коньяка стало опять тепло и приятно на душе. Да и въехали опять в густой лес, где не было ветра.

Мийтрей опять ушел в свои мысли.

Да, он ведь тоже был из бедных. И то, что он был из бедных, помогало ему в его опасной работе: большевики доверяли ему. Избушка, в которой Мийтрей родился, была настолько ветхой и убогой, что он сам бежал из нее. Но часто, очень часто его мысли были там, в Тахкониеми. Только родной дом представлялся ему не развалившейся избушкой, а чуть ли не дворцом. Была у него заветная мечта, которую он давно вынашивал и представлял так зримо и явственно, словно этот дом уже существовал на самом деле. Еще более заманчивым виделся он под этим осенним дождем. «Нет, избушку я ломать не стану, — вдруг решил Мийтрей. — Пусть останется как память. В Финляндии ее назвали бы домом-музеем. А рядом с избушкой я построю…» И тут он изменил свое прежнее решение. Свои хоромы он возведет не рядом с избушкой, а на высокой скале, что возвышается над всей деревней. Он присматривался в Финляндии к разным особнякам и усадьбам, но так и не нашел среди них здания, которое было бы по его вкусу. Его дом будет двухэтажный, светло-желтый. При виде его хозяин Энонсу лопнет от зависти. И от зависти умрут и все те, кто презрительно называл его, Мийтрея, пустомелей и шалопутом. Он ничего не забыл… Деревня Тахкониеми тоже изменится. Станет самым большим селом в их округе. Конечно, рабочей силы в самой деревне маловато. Но из ближайших деревушек и хуторов народ повалит к Мийтрею просить работу и хлеб. Он всякого не возьмет. Он еще посмотрит, кого брать. Он еще припомнит, как кто относился к нему в былые времена…