Антти Тимонен - Мы карелы

— Насчет бога… Теперь богом всякие дела прикрывают.

— Я пришел сказать, что ежели вы не верите слуге божьему, то приходите и поглядите. Пойдем со мной.

Калехмайнен оделся, хотел взять револьвер, но поп воспротивился:.

— Оставь оружие, а то… а то мне опять придется за бревно взяться, — пошутил он.

В церкви было холодно, чисто и тихо. Поп сам показал Калехмайнену все закоулки и поднялся с ним даже в звонницу. Калехмайнен осмотрел внимательно все, но ничего подозрительного не обнаружил. Нигде не было даже признака, что здесь хранилась мука.

— Ну что ж… Теперь все по-честному, — сказал Калехмайнен. — Придется мне извиниться за вчерашнее. Надо было вчера дело решить миром. Но время теперь такое… И у каждого свои обязанности.

— Я понимаю, понимаю, — соглашался поп.

Запирая церковь на замок, поп спросил, зевая:

— А кто это вас надоумил идти с обыском в церковь?

— Никто, — Калехмайнен насторожился. — Почему вы спросили об этом?

— Просто так. Люди теперь всякими кляузами занимаются. Даже своему духовному пастырю не верят.

— Пастыри тоже всякие бывают. А что до обыска, то мне пришло в голову…

Больше на эту тему поп не хотел говорить. Он попросил Калехмайнена помочь ему:

— Одним словом божьим и поп сыт не будет. Нельзя ли немного мучицы выделить?

— Ладно, я поговорю, — пообещал Калехмайнен.

Калехмайнен выполнил свое обещание: по его просьбе попу выдали паек муки.

Через несколько дней Калехмайнен узнал, что одноглазый охотник покинул родную деревню и ушел на железную дорогу.

Через несколько месяцев, уже весной, когда начал таять снег, одноглазого охотника нашли убитым в лесу, верстах в пяти от деревни. Он лежал ничком. Убит он был выстрелом в затылок. Тогда же, расследованием этого дела было установлено, что случилось это в ту осеннюю ночь…

То ли бог, то ли дьявол помог тогда киймасярвскому попу. Когда повалил снег и деревня заснула, у церкви собралось с десяток мужиков да баб. Пригнали лошадей с санями, и мужики начали торопливо выносить из церкви кули с мукой. Батюшка опять имел возможность показать свою недюжинную силу, он таскал по два куля сразу. Всего в церкви оказалось кулей двадцать муки. Когда последний воз с мукой скрылся в темноте, женщины тщательно вымыли комнатку за алтарем, где хранилась мука. Поп сам, зажав лучину в зубах, облазил все углы и остался доволен: нигде не было даже следа от муки. Женщины тоже ушли довольные — батюшка за труды вознаградил их, разделив между ними куль муки.

Но расследованием этой истории занимался уже не Калехмайнен.

Шла осень 1921 года. И у Калехмайнена хватало всяких дел, по которым он вел следствие, производил обыски, ездил по деревням. Иногда выдавалась свободная минутка, и он мог написать Суоминену, с которым у него завязалась переписка. Какое-то время парень был под следствием, потом его выпустили, и он устроился на работу в депо станции Кемь. Парень писал, что он даже не догадывался, какие пробелы в его образовании оставила финская гимназия, что только теперь он начинает понимать жизнь и только теперь перед ним открывается будущее, во имя которого стоит жить и работать. Письма были восторженные, и Калехмайнен с отеческой улыбкой читал эти фразы, неизменно кончающиеся восклицательными знаками. «Может быть, со временем жизнь отучит Суоминена от излишних восклицательных знаков, но все-таки как здорово быть молодым и преисполненным восторга и веры в жизнь», — думал Калехмайнен.

Приехав по делам в Кемь, Самойлов решил переночевать у своего старого знакомого — Матвеева. В казарме ЧОНа он узнал, что Матвеев только что получил отдельную комнату, так как собирается привезти в Кемь свою семью.

Выпавший в конце октября снег растаял, но сразу же ударили морозы, и на улицах Кеми была гололедица. То и дело оскальзываясь в своих сапогах с кожаными подметками, Самойлов долго ходил по темным улицам, освещенным слабым желтоватым светом, с трудом пробивающимся из занавешенных окон, разыскивая двухэтажный бревенчатый дом, в котором жил Матвеев.

— Давно тебя не было видно, — буркнул Матвеев вместо приветствия и, наклонившись к плите, принялся опять расколачивать не желавшие догорать головешки.

Самойлов снял кожанку и, прежде чем повесить ее на гвоздь, повертел в руках. Кожанка была изношенная, локти потертые, обшлага рукавов почти белые…

— Опять пуговица еле держится! — чертыхнулся Самойлов. — У тебя иголка с ниткой найдется?

— Должна быть. — Матвеев полез в фанерный чемодан, стоявший в углу комнаты. — У меня, видишь, пока еще полный беспорядок.

— Ладно, не ищи. Авось еще не отлетит.

Самойлов повесил кожанку, причесал посеребренные ранней сединой волосы, критическим взглядом осмотрел большую неуютную комнату, в которой стояла оставшаяся от кого-то громоздкая мебель.

— Жить можно, — заключил он.

— Привезу семью, вот тогда и устроюсь.

Самойлову и Матвееву было неприятно вести бессодержательный, тягостный разговор о всяких пустяках. Холодок в их отношениях появился год назад. Все началось из-за Королева. Оба они тогда опростоволосились. Матвеев хорошо знал Королева, ездил вместе с ним по деревням и считал его как бы своим доверенным лицом. Теперь у Матвеева было такое чувство, словно Самойлов считает его главным виновником всей этой истории. «Сам он раззява», — оправдывался он про себя, хотя Самойлов и не думал обвинять Матвеева в потере бдительности. Прежде всего он винил себя и своих сотрудников, позволивших Королеву обвести их вокруг пальца.

— Жить тут, конечно, можно, — повторил Самойлов. — Но не рано ли перевозить сюда семью?

— Рано? — Матвеев наложил на чадящие головешки щепок, наломанных из сырых горбылей, и закрыл дверцу плиты. — Уже четвертый год я живу бобылем…

— Так ты хочешь обосноваться здесь, в Кеми?

— Я хочу? Пожалуй, ты тоже привык поступать так, как хочет партия.

— Я думаю, что, когда все более или менее наладится, партия спросит наше личное мнение. Меня тянет в Питер, там мои корни.

Самойлов задумчиво смотрел в черную тьму за окном. Матвеев искоса взглянул на него и понимающе хмыкнул. Его тоже тянуло домой, в родной город, в Екатеринбург.

— У меня есть ряпушка. Давай поджарим, чтобы повеселее стало… Устроим пир и отметим новоселье, — предложил Матвеев. — Кого-то еще бог послал…

На лестнице послышались шаги, кто-то в темноте нашаривал дверь. Матвеев машинально взглянул на свое пальто, висевшее возле двери: «Должно быть, опять за мной…» — подумал он. И не ошибся: за ним пришел посыльный из ревкома.