Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна

— «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы… Казалось, дорога вела на небо… она все поднималась и, наконец, пропала в облаке, которое вчера еще отдыхало на вершине Гуд-горы… Воздух становился так резок, что больно было дышать… Но со всем тем какое-то отрадное чувство распространялось по всем моим жилам, и мне было так весело, что я так высоко над миром…» — Егор Парменович посмотрел на Бориса виновато. — Забыл местами. И не подумайте, что зубрил или заучивал. Само запомнилось. Позвольте, а почему я вдруг вспомнил это?

— Потому что заговорили о Казбиче, — хмуро ответил Борис. — А надо говорить о Мефодине.

— Вы недовольны? — придвинулся к нему директор.

— Откровенно говоря — недоволен. В беде Мефодина и мы виноваты. Каждый в своей мере.

— Это верно. Грушин очень хорошо заступился за Мефодина в школе и ждал моей поддержки. А у меня другое было в голове. Слишком мы деловые люди, слишком в одну точку устремлены и ничего иногда, кроме этой точки, не видим и не замечаем. Давайте вот что, давайте мы и будем выручать Мефодина из этой беды. Хорошо?

— Это уже лучше, — повеселел Борис.

— Вот мы и вернулись к целинному фону. — Егор Парменович сунул руки в рукава и привалился плечом к борту машины. — Мефодин чутьем понял, что на целине он найдет нужный ему капитальный ремонт и закалку при высоких температурах. Это не фон?

— Согласен. Мефодин думал о целине.

Борис тоже привалился к машине. Они стояли теперь лицом к лицу, близко друг к другу, и под холодным ветром, высоко над землей, на голой горе, им стало теплее и уютнее.

— А думают ли о ней остальные? Тогда почему они охотнее говорят о «Королеве Марго» или о «Возрасте любви», чем о целине? А ведь это огромная перемена в их жизни.

— Поэтому и не говорят. О главном в жизни не легко говорить. Мало говорят, зато много делают. Вы видели их на Шыбын-Утмесе, на рубке леса, на промоине и видите здесь, на этой Чертовой спине. А они даже не замечают, что это подвиг, во всей его силе, разумности и красоте. Вот вам отдельные звенья, найдите в себе уменье и горячее сердце оковать их в единую цепь и тогда на конце ее вы увидите, подобно верному якорю, жажду добрых дел и смелых поступков. А это и есть целина!

Борис ростом был значительно ниже Егора Парменовича, он глядел на директора снизу вверх, как мальчик на взрослого, и думал, что за широкой, доброй спиной этого человека люди будут спокойно трудиться, может быть ошибаться, исправлять ошибки, но беспризорщины, блужданий в потемках, не будет. Борис чувствовал, что его знобит от волнения. Ах, как нужны сейчас, именно сейчас, такие люди! Как нужен их, накопленный за долгую и нелегкую жизнь, чудесный талант веры в людей, талант бережности и любви к человеку.

— Спасибо, Егор Парменович, — с теплотой и признательностью сказал Борис. — Спасибо за хороший совет.

— А я никаких советов и не давал, — удивился Корчаков и указал на ребят, отдыхавших за камнем. Они сидели звездой, спинами друг к другу, разговаривали и смеялись. — Видите? Еще вчера чужие, сегодня они нашли друг в друге тепло и греются в нем. А завтра это будут друзья, верные в дружбе до смерти, друзья, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране. На целине им будет очень трудно. А это тепло поможет им, они поверят в свои силы, и нельзя уже будет пригнуть их или сломать. А это не целинный фон?

Он озорно, с двух пальцев, запустил в высоту докуренную папиросу. Она полетела, вычерчивая длинные искры.

— Пошли! Покурили, отдохнули, надо и совесть знать.

Они снова начали подниматься в гору. Жесткий и тяжелый, каменный какой-то ветер с перевала дул порывами, будто и он запыхался, воюя с упрямыми людьми. Захлебываясь ветром, наклонившись к плечу Бориса, Егор Парменович кричал:

— Пишите, Борис Иванович, обязательно пишите! Понаедут новые люди и не вспомнят о первых, о целинных Колумбах, забудется их подвиг и быльем порастет их слава. У нас многое забывалось, потому, может быть, что много больших и славных дел мы совершили. Нельзя, чтобы забывались имена зачинателей, закопёрщиков, трудолюбцев и героев. Пишите о них, Борис Иванович!.. Да, мы забыли о романтике, а с нее начали. Не бойтесь романтики. Кричите ей, зовите ее сюда! Сегодня ей здесь место! Сегодня здесь и романтика и высокая героика революции!.. А вот и перевал! — остановился он.

Теперь все, кроме облаков и снова выглянувшей луны, было внизу. А здесь было широкое плоскогорье, каменная пустошь, ветреный, со всех сторон открытый юр. От ветра дребезжали стекла в кабинах, стоявших на перевале машин.

Внизу, из реденького тумана, выступали черные людские фигуры и донеслась песня ребят, тащивших на Чертову спину последние машины. Песня теперь была другая:

Поднимавшаяся машина осветила лицо Егора Парменовича, усталое, с запавшими по-стариковски висками, набрякшими веками и глубокими, как шрамы, морщинами. И была на этом усталом лице та тихая улыбка, когда у человека в душе хорошие мысли и он боится спугнуть эту прекрасную и радостную думу.

Машина вползала уже на перевал. Это была последняя машина, и последние шаги делали ребята, тащившие ее. Они пели, задыхаясь:

— Так бы и взял всех их в сыновья, — прошептал Егор Парменович пресекшимся голосом.

Подбежал Садыков, потный и веселый:

— Сейчас бензовоз вытянули. Последняя машина, понимаешь?..

Он совсем потерял голос, на землисто-сером, как запыленном, лице провалились глаза, его пошатывало, — но радостно изнеможение победы. Борис впервые увидел, как улыбается завгар. Он даже засмеялся, хрипло, удушливо, когда вкатившийся на перевал бензовоз победно затрубил. Гудок был как первый весенний гром, а горы ответили важным, торжественным гулом.

— А кто говорил: зелень, молодая травка? — прищурился счастливо Садыков. — Молодо, да не зелено! Мои птенцы! А поднимутся птенцы на крыло, что будет? Э?

— Расхвастался! — хлопнул его по плечу Егор Парменович.

— Зачем расхвастался? Ты смотреть умей. Невидящий и верблюда перед собой не увидит!

— Постой-ка, что это, собака так воет? — вскинул голову директор, прислушиваясь. — Чья это? С нами одна собака, нуржановская.

Садыков перестал смеяться, и слышен стал разбегающийся по ущелью переливчатый, плачущий собачий лай.

— Айда! — сразу, с места взял Садыков крупный, поспешный шаг.

За ним пошли директор и Борис, потом присоединились еще несколько человек. А вслед им кто-то заботливо пустил свет в четыре фары.

— Жучка, Шарик, Дружок, как тебя там? — позвал и посвистел шедший рядом с Садыковым Яшенька. — Сюда! Хлеба! На!