Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна

— Так и так знакомиться придется, — пожал плечами Борис, с любопытством глядя на подходившего Неуспокоева. И ему прораб понравился.

Но он и не мог не нравиться, с лицом, сразу запоминающимся, умным, чуть насмешливым и тонким, словно прочерченным острым карандашом. Узенькие подбритые усики, похожие на летящую птичку, как рисуют ее дети, не портили лица, не делали его слащавым и фатоватым, а, наоборот, придавали ему энергичную, мужскую красоту. В модном пальто, похожем на теплый большой халат не по росту, черном берете, черных же лайковых перчатках и не с прозаичным деловым портфелем, а с изящным заграничным несессером, он среди добротно, но неуклюже одетых целинников вылеплялся элегантностью, но не резкой, а скромной и опрятной. И странно, его городского изящества не портили даже грубые, высокие, до колен, резиновые рабочие сапоги.

— Узнал от директора, что вы прибыли в наш караван, и бросился вас искать! — подойдя, сказал он Квашниной, и на Бориса пахнуло какими-то дорогими, вкрадчивыми духами.

Низкий рокочущий голос Неуспокоева все же нельзя было назвать баритоном, мужественным и твердым. Скорее это был, как говорится, баритончик, мягкие, сочные переливы которого так нравятся женщинам, да и у мужчин возникает уважение к такому интеллигентному голосу.

Он взял руку Шуры и красиво, уверенно поцеловал в запястье, отвернув ее перчатку. Квашнина чуть смутилась от этого смелого поцелуя и, положив руки на плечи Бориса и прораба, шутливо подтолкнула их друг к другу:

— Знакомьтесь, товарищи попутчики. Прораб снял перчатку и, протягивая Борису руку, окинул его затаенно-внимательным взглядом.

— Инженер Неуспокоев. Очень приятно. Но… с кем имею честь?

— Чупров. Корреспондент, — ответил Борис. Рука у прораба была сухая, крепкая. Не выпуская руки Бориса, продолжая пожимать ее, он сказал, дружески улыбаясь:

— Читал — ваш очерк. «Беспокойные сердца», так, кажется, он называется? Хорошо написан! Не с огоньком даже, а прямо-таки пламенно! Боевой энтузиазм, жажда подвига, хорошее беспокойство в сердцах! Все как полагается. А неужели вы верите, что все это есть, ну хотя бы вон в том товарище, что и булку жует как по обязанности, — кивнул прораб на паренька под фикусом.

Шура засмеялась, взглянув на лениво жевавшего парня. Чувствуя, что первые слова, которые он скажет, дадут тон их будущим отношениям, Борис тоже улыбнулся и ответил весело, без обиды:

— О ком же я писал? Я не выдумал этих людей.

— Вы писали о самом себе, — посмотрел прораб на Бориса прямо, дружелюбно, но в то же время как-то не подпуская его к себе. — О своем беспокойном сердце вы писали. И боевой энтузиазм, и жажда подвига — все это ваше собственное.

— Спасибо, но… — покраснел Борис, удивляясь и злясь, откуда этот черт узнал, что он действительно писал о своих чувствах? Но тотчас все в нем запротестовало и он сказал тихо, но сильно и с подкупающей искренностью: — Я верю и в этого жующего парня. Человеку, совести его нужны, именно нужны, даже необходимы благородные, высокие поступки! Должна же существовать вера в человека?

— Вера в человека должна быть, но и сомнение в человеке — тоже вещь весьма полезная. — возразил Неуспокоев, и вдруг в глазах его мелькнуло, озорство. — Ваш брат, газетчики, настоящие гудошники Скула и Брошка! Умеете вы вовремя ударить в колокола: «Радость нам! Радость нам!..» — пропел он из «Князя Игоря» и сразу же улыбнулся дружески, просительно. — Борис Иванович, голубчик, не обижайтесь на мои глупые слова. Глупо сказал, признаюсь. Да ну же! Улыбнитесь, ну?

— Я и не обижаюсь, — улыбнулся Борис, но на душе стало нехорошо, неудобно.

А прораб, не дожидаясь ответа Чупрова, повернулся уже к Квашниной:

— Итак, едем в азиатские дебри? Жангабыл — это звучит уже экзотикой. По дороге сюда меня усиленно оставляли — работать в Перми и Вятке. Но я сказал: «Нет! Только Азия! Мои масштабы только в Азии!»

— Николай Владимирович, объясните ради бога, что погнало вас из Ленинграда сюда, в Азию? — спросила серьезно Шура.

Неуспокоев помолчал, сунув руки в карманы и глядя задумчиво в небо. Потом улыбнулся Шуре и тихо пропел:

Что погнало меня в Азию? — продолжал он улыбаться Квашниной. — А вы разве не знаете, что специалисты, приехавшие сюда из центра, получают десять процентов надбавки к зарплате. За Азию! Приехал на «ловлю денег и чинов»! Не поправляйте, Борис Иванович, знаю, что переврал строку.

— О господи! — с комическим испугом воскликнула Квашнина и замахала руками. — Выдумщик! Сам на себя выдумывает!

— Шучу, шучу, конечно! — поймал ее руки Неуспокоев и, не выпуская их, сказал — Рубль, правда, основной двигатель прогресса, но «кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо». Сделать крутой поворот, сломать накатанную, привычную жизнь, и ради чего, ради рубля? Можно ли после этого уважать себя? А потерял самоуважение — конец!

— Вы комсомолец? Приехали по комсомольской путевке? — спросил Борис.

— Последний год в комсомоле. Подал уже заявление в партию. Целина покажет, достоин ли я этой высокой чести. По комсомольской путевке, говорите? А зачем она мне? — искренне удивился Неуспокоев.

Глядя на прораба, снова розовея, Шура сказала горячо, но как-то не слишком убежденно:

— Николай Владимирович приехал сюда по велению сердца! Мне это ясно!

— По ве-ле-нию серд-ца! — с иронией проскандировал прораб. — Модные слова! А я терпеть не могу жить по моде. И ненадежная штука — сердце. Голова — это другое дело! Целину необходимо поднять, я понял это до конца, я буквально осязаю эту необходимость, — пошевелил он пальцами. — От этого очень хорошо будет всем нам. Я приехал по велению ума!

— Делать самое трудное? Искать, где будет особенно трудно? Так, кажется?

В вопросе девушки звучали и просьба и требование уверить ее в этих мыслях. И глаза ее благодарно и доверчиво распахнулись, когда прораб ответил серьезно и просто:

— Вот это верно: делать самое трудное. Собираюсь работать так, что кости будут трещать.

«Хорошо сказано! — подумал Борис. — А все же странные у них отношения. Она хочет найти что-то в нем, найти и поверить в это… А ведь не веришь ты, Шурочка, как ни розовей лицом, как ни сияй глазами! Чувствую, тревожно тебе. Милая…» Борис искоса глядел на девушку и наполнялся сладкой, нежной жалостью.

А Шура уже смеялась облегченно и всплескивала с веселым ужасом руками:

— Боже, какая проза! А я думала, что вы приехали сюда искать романтику.

— Романтику палатки и костра? В палатке жить, змей каблуком давить, лепешки на костре печь. А если еще волчий вой вдали, тогда хоть стихи пиши? Избави бог! — искренне воскликнул Неуспокоев. — Стар я для этого, двадцать шесть лет стукнуло. А помните, Чернышевский говорил о «романтиках до двадцати пяти лет»?