Берды Кербабаев - Капля воды - крупица золота

— В последний раз, товарищ начальник!.. У нас говорят: резко бросать нельзя. Если я сей же момент не хлебну этой отравы, так мне одна дорога: на кладбище. В последний раз!..

Бабалы с горечью сказал:

— Ты, значит, пришел забрать свою бутылку?

— В последний раз!.. Помираю, товарищ начальник!

— Мда… — Бабалы потер ладонью щеку, подумал о чем-то, достал спрятанную четвертинку. — На, бери. Только учти: вместе с водкой ты проглотишь и свое честное слово. А им ведь дорожить надо…

У Володи дрожали руки, он только бессмысленно повторял:

— Ей-богу… в последний раз…

— Ладно. Попробую тебе все-таки поверить. Тоже — в последний раз. Но уговор: вали прямым ходом в общежитие, нигде не задерживайся. Выпей там свою водку — и спать! На работу сегодня можешь не выходить. Выспись как следует. После зайдешь ко мне, подговорим на трезвую голову.

Володя, сжимая трясущимися руками бутылку, попятился к двери, на лице его были написаны и стыд, и благодарность.

Как только он исчез, Зотов хлопнул себя ладонью по бедру:

— Ах, ханурик!.. И это его вы собираетесь воспитывать, Бабалы Артыкович? И по-прежнему считаете нас виноватыми, что он спился с круга?.. Нет уж, увольте. Гончаров не маленький. Сам во всем виноват.

— А также те, кто затянул его в этот омут, кто пьет вместе с ним. Наша же вина в том, что мы проглядели парня. Ведь он же совсем молодой. И не буянит — только пьет. Он не безнадежен, Иван Петрович. И сейчас особенно нуждается в опоре — я бы сказал, что он стоит на хрупком мостике, который вот-вот рухнет, и надо протянуть ему руку, чтобы помочь добраться до берега и встать на твердую почву.

— Захочет ли он еще принять руку помощи?

— А почему бы нет? Его ведь мучает собственная слабость, даже его клятвы — пока пустые, но искренние — о чем-то говорят. Он сознает, что забрел на кривую дорогу — просто не может еще ничего с собой поделать. Вот тут-то к месту наша поддержка. Не сомневаюсь, все вместе мы вылечим его от затянувшейся болезни, и он еще принесет стройке немало пользы.

— Дай-то бог…

— Я в этом уверен. Во всяком случае, так или иначе, но мы должны использовать все средства, чтобы вызволить человека из беды. Наш ведь человек-то. Такой же, как и мы с вами. Только — больной…

— Чем же на первых порах вы собираетесь его лечить?

— Попробую доверием и уважением. А там посмотрим. Да, Иван Петрович, вы ведь ко мне с каким-то делом?

— Надо бы съездить на семнадцатый участок.

— Что ж, поехали.

Когда Бабалы выходил из кабинета, у него было смутное ощущение, что он что-то забыл или о чем-то забыл. Он даже вернулся, пробежал взглядом по бумагам, лежащим на столе… Вроде все в порядке. А, этот Володя заморочил ему голову!

И только приехав на семнадцатый участок, Бабалы спохватился: ведь он так и не успел прочитать заветное письмо! Даже конверта не вскрыл — наверно, он лежит сейчас на его столе, под бумагами.

Ему почудилось, что он слышит укоризненный голос Аджап: «Ай, оглан, тебе, я гляжу, и не до меня совсем! Так заработался, что даже мое письмо тебя не заинтересовало. Обо мне уж и думать некогда, да?» — «Как это некогда? — мысленно возразил ей Бабалы. — Все время думаю! Разве я могу забыть о тебе хоть на минуту?» И тут же жестоко упрекнул себя: но ведь забыл же! Вот и письма с собой не захватил. Правда, Бабалы и тут, на участке, не смог бы его прочесть — закружился в водовороте срочных, сложных дел.

Возвратившись вечером в контору, он тут же бросился к своему столу, принялся рыться в бумагах — письма не было. Заглянул в ящики стола, в сейф, переворошил там все, — письмо словно испарилось. Сев за стол, Бабалы потер ладонью щеку. Чертовщина какая-то. Может, он отдал его секретарю вместе с другими бумагами, предназначенными для отправки в Мары и Ашхабад? Или ему всего лишь приснилось, что он получил письмо?

Теперь он понимал Ивана Петровича: на этой адской должности можно голову потерять!

Он все раздумывал, куда бы могло подеваться письмо, когда в дверь постучали.

— Войдите! — недовольно отозвался Бабалы.

В дверях показался все тот же Володя Гончаров. Бабалы проклял его про себя: вот привязался — как тень! Но, приглядевшись к парню, почувствовал радостное изумление: Володю словно подменили, перед Бабалы стоял не оборванный, стыдящийся самого себя, трясущийся, как в лихорадке, пьянчужка, а ладный, чуть застенчивый юноша, аккуратно причесанный, в приличном костюме.

— Вы велели мне зайти, товарищ начальник. Ну… когда просплюсь. Я уж так выспался!

Бабалы обругал себя в душе: совсем, что ли, память у него отшибло, ведь и правда сам же просил Володю заглянуть для серьезного разговора, и на тебе, чуть не прогнал его. Это он из-за письма так раздражен — но другие-то чем виноваты?

Как можно мягче он спросил:

— Ну, и как самочувствие?

— Получше.

— А четвертинку свою выпил?

Володя понурился, вздохнул:

— Выпил. Никак не мог удержаться. Вы уж простите меня, товарищ начальник.

— Бабалы Артыкович, — поправил его Бабалы.

— Простите, Бабалы Артыкович. Честное слово, я со стыда сквозь землю готов провалиться.

— Это хорошо — если тебе действительно стыдно.

— Как же не стыдно, товарищ… Бабалы Артыкович? Вы ко мне со всей душой. Ну, как отец прямо. А я дал слово не пить, да тут же его и нарушил. Во подонок-то!.. И вас все время от дела отвлекаю. Надоел уж, наверно…

— Нет, Володя. То, что ты ко мне приходишь, означает одно: ты понял, что тебе нужна помощь. И поверь, все охотно тебе помогут; я, например, ничего не пожалею, чтобы только ты встал в строй честных тружеников.

— Хватит ли у меня-то на это силенок? Со мной уж не раз так было: хочу по-хорошему — получается по-плохому. Тряпка я; Бабалы Артыкович.

— То, что ты в себе сомневаешься, — это естественно. И не так уж плохо. Болезнь свою ты запустил, лечиться — дело нелегкое. Но ведь, ты хочешь стать здоровым?

— Еще как хочу!

— Значит, все будет в порядке. Напряги всю силу воли. Призови на помощь все упорство, на какое ты способен. И добьешься победы — победы над самим собой, над своей болезнью.

— Я… я постараюсь.

— Вот и ладно. Помни, что двери моего кабинета всегда для тебя открыты. Понадоблюсь — заходи.

— Спасибо, Бабалы Артыкович.

Домой Бабалы шел уже в менее угнетенном настроении. Он сравнивал Володю «дневного» и Володю «вечернего»: небо и земля! Как меняется, хорошеет человек— находясь, как говорится, в здравом уме и трезвой памяти!..

Да, а вот у него память дырявая. Только теперь Бабалы припомнил, что по дороге на семнадцатый участок заезжал домой. Может, дома он и оставил письмо Аджап?

Очутившись в своей комнате, он предпринял самые тщательные розыски. Но они ничего не дали. Письмо и правда будто растаяло…