Алексей Чупров - Тройная медь

Правда, встреча с отцом получилась иной. Года полтора назад, где-то в начале лета, после первого покоса, он увидел отца на экране телевизора — тот рассказывал о совхозе и бодрым своим армейским шагом водил по главной усадьбе какую-то иностранную делегацию… Чего там только не понастроили за девять лет, что не было Федора… Сухое красивое лицо отца почти не изменилось, разве что виски побила седина да черные большие глаза запали еще глубже. Держался же он, как и прежде, уверенно и гордо, чувствуя за спиной многомиллионное хозяйство со средними урожаями, какие возможны лишь на черноземье, и со стадом коров, дающих почти по пять тысяч литров в год.

Федор смотрел на отца, и мысль о том, что отец за своими совхозными делами и заботами новой семьи совсем забыл его, своего сына, с которым они когда-то были такими друзьями, так любили друг друга, мысль эта оказалась мучительна, и в какой-то момент ему захотелось умереть, чтобы хоть смертью напомнить отцу о себе.

Возможно, отчаяние овладело им оттого, что отец победительно мелькнул на экране в самый разгар неприятностей, нажитых Федором из-за своего рационализаторского предложения… Чего только он о себе не услышал… А кажется, проще простого: почему заготовки для шпинделей должны быть семидесяти пяти килограммов, когда могут быть пятидесяти?! Никакой высшей математики, голая арифметика! Годовая экономия на цех получалась восемьдесят тысяч рублей. А металла-то, металла сколько сберегалось! И человеческого труда! И стружка на черновой обработке не летала бы ножами, а, самое главное, меньше было бы брака… Но у начальства нашлось много отговорок: и горьковский завод, поставщик заготовок, не может менять пресс; и у себя, в черте города, такой мощный пресс поставить не разрешат; и реализация подобных предложений снизит фонд заработной платы… Настырно обивая на заводе пороги разных инстанций, выслушивая от разных людей одни и те же слова, Федор только сжимал кулаки… Он стал собирать вырезки из газет, где писали о людях, чьи изобретения залеживались годами. Чертовщина какая-то получалась. В школьных учебниках с пафосом обличали разбазаривание талантов в проклятом прошлом, доказывали, что Ползунов на двадцать один год раньше, чем Уатт, создал паровой двигатель, Яблочков раньше Нернста — электролампу, Попов раньше пронырливого Маркони — радио… Но это когда было — при царе Горохе. А теперь?! Теперь-то почему так часто человека, что-то свое придумавшего для общей пользы, стараются всеми силами осадить? Кому это надо?

Отчасти поведение Бабурина разъяснило ему, что к чему. Василий Гаврилович сразу на него взъелся, едва Федор к нему, к первому, подошел со своим предложением.

«Ты на заводе без году неделя, — хмуро сказал он, — и не суйся не в свои дела. Инженеров, технологов наштамповали — пруд пруди, а чертежей толковых от них на новые приспособления не дождешься… Пусть бы хоть такими фантазиями занимались…»

Потом, когда Федор не отступил и его поддержал только что пришедший к ним заместителем начальника цеха Леша Пожарский, Бабурин предупредил строже:

«Смотри, Полынов, для Пожарского такие дела — реклама. Они ему позарез нужны. Его ведь мохнатая лапа двигает. Он тебя, дурака, высосет, выплюнет и дальше на повышение пойдет, не оглянется. А ты — у станка, с нами, со своими товарищами, куда тебе деться. Сейчас получаешь вон сколько, кандидат каких-нибудь наук за тобой не угонится. Поди, плохо? А новые заготовки — тебе же новые расценки. Диалектика, дружок. Так что не стоит от коллектива отрываться. Будь проще…»

Федор сгоряча начал было доказывать выгоду своего предложения, но Бабурин не стал его слушать, повернулся и ушел. И с тех пор охладел к нему совершенно, а если что и говорил о Полынове, то только на людях и всегда насмешливое. «Архимедус наш доморощенный, — кивая на Федора, мог он вроде бы добродушно пошутить в бытовке и сощурить презрительно свои светлые глаза или с притворным сожалением указать на входящего в цеховой буфет Федора: — А вот взять, к примеру, Полынова — министерская голова, и чего прозябает у нас в механическом? По нему же Госплан рыдает…»

И заработок Федора как-то незаметно упал.

Но бог бы и с меньшим заработком, и с бабуринским к нему очерствлением, и с насмешками его, другое уязвляло: многие из тех, кто был Федору приятелем, кто считал его своим в доску, стали не то чтобы сторониться его, но быть как-то аккуратнее в обращении с ним, словно поняли наконец, что он прежде умело притворялся, а теперь показал свое настоящее лицо, лицо человека, который жаждет оказаться на виду благодаря громким словам.

Кто ж не знает, что заготовки могут быть легче, кто не пережил унижения, вытачивая из здоровой болванки мизерную деталь; но тогда на каждом собрании можно говорить и об устаревшем оборудовании, и о нехватке инструментов, и о бракованном литье, поступающем от смежников… Да мало ли в цехе найдется таких прорех; если начать говорить, можно стать великим оратором.

Невдомек всем было, откуда в веселом беспечном парне, который для скорости, не пользуясь кран-балкой, в начале смены ворочает заготовки руками, пёренося за рабочий день до пятнадцати тонн металла, который зимой и летом готов часами гонять в футбол, на которого девушки заглядываются, — откуда в нем такая въедливость в деле, не имеющем касательства к его заработку.

Почти все рабочие в цехе были приезжими молодыми людьми, одни хотели полакомиться столичной жизнью, другие, и их было большинство, рассчитывали осесть в Москве, чтобы учиться или просто жить здесь. И для них этот старый, без хорошей вентиляции цех, который все намечали реконструировать, был лишь ступенью к какой-то более выгодной и интересной, работе и просто не мог стать родным. Оттого и настырная рачительность Полынова, многим казалась странной. Если бы делал он «налево» кухонные ножи из хорошей стали, за воротами завода ценившиеся хозяйками не меньше чем в пять рублей, или что-нибудь подобное и если бы попался на этом, то на собрании его непременно осудили бы, но многими в душе он был бы понят: человек для своего благополучия старается, может, на машину копит, что тут такого… Да и сам он не мог объяснить толком, отчего испытывает беспокойство, если видит в цехе или на заводском дворе беспорядок, отчего так и тянет переиначить по уму даже то, что заведомо ему не по силам.

Не отдавая себе отчета, он с детства привык смотреть вокруг отцовскими глазами.

У отца в совхозе все шло в дело, все подпрягалось в хозяйство, и в первую очередь умы людей. Что говорить, умел отец заставить человека думать. Хотя со стороны могло показаться, что столько заинтересованных в общем деле людей подобралось случайно. Федор и сам так считал, пока, пойдя по жизни, не насмотрелся на разных начальников, с их самомнением, надменностью или попыткой подладиться под рабочего… Нет, отец не похлопывал подчиненных по плечу, не ходил обычно на свадьбы и крестины, но через полгода молодожены получали ключи от нового дома; и ясли были и детский сад; и опытного детского врача, только что вышедшего на пенсию, он сманил из областного центра. Врач, человек одинокий, имел пристрастие к лошадям, и около его коттеджа построили денник и поставили туда рыжего мерина, которого врач сам убирал и на котором ездил к пациентам в теплое время года верхом, а зимой — в санках… И все это вроде не сам отец, а люди ему подсказали, он же только находил способы и средства выполнять их волю: детям — просторные теплые ясли, врачу — лошадь, дояркам — работа в две смены… Но стоило отцу заметить, «унюхать», как говорили в совхозе, что кто-то безалаберничает или на руку нечист, он вызывал такого человека в контору и чуть не силой тащил к огромной карте страны, висевшей в его кабинете: «Вон, гляди, какое оно наше с тобой Отечество. Таким пространствам люди нужны. Люди! А не пьянь! Не лежебоки! Не ворье и болтуны! Воровать у нас ни ума, ни доблести особой не надо. Это им, паразитам деловым, кажется, что умны больно, когда хапают, да присваивают, да своих людишек насажав где надо, шахер-махеры крутят, — и все себе! Себе! По норам своим! А государство с принципами, которые против звериных инстинктов, — это дитя еще. И сколько держав его терзало и сколько растерзать жаждут… А такие люди, получается, с ними заодно. И ты? — И ты с ними?!» Потом, когда человека спрашивали, как обошелся с ним директор, отвечали обычно с насмешкой и над собой и над горячностью директора, но не без гордости: «Да к карте таскал, государство показывал…»