Алексей Чупров - Тройная медь

Но что он мог поделать со всеми мучительными проблемами человечества, как разрешить их мирно хотя бы в своем сознании, если рядом с ним в машине сидела женщина, любимая им много лет, и она страдала сейчас и была так далека от него, что он не знал, как подступиться, чтобы ее утешить.

— Ну, полно. Ну, будет тебе, будет… — повторял Анатолий Сергеевич, чувствуя свое бессилие. — Ты — ее мать. Она не может не любить тебя. И мне она никакая не обуза… Просто все надо по уму делать… подготовить как-то ее и Ивлева… Ну, перестань, — сказал он и ткнулся лицом в ее плечо, в холодный скользкий мех. Хотел добавить: «Бог не без милости, казак не без счастья», — но лишь выговорил шепотом: — Прошу тебя, милая…

— Конечно, конечно, — справляясь со слезами, произнесла она торопливо. — Я ничего, я сейчас…

— Прими что-нибудь успокаивающее или снотворное, — сказал Анатолий Сергеевич.

Горе было у них в жизни. Настоящее горе. Оба любили детей, а общих детей не было. Когда-то Чертков работал с радиоактивными веществами и по молодости бравировал небрежным обращением с ними; возможно, повлияло это. Во всяком случае, так утверждали врачи. И оттого он испытывал особую вину перед женой. Как ему было забыть, что он оторвал ее от дочери, от работы, от Москвы, где она родилась и о которой за границей так тосковала временами, а дал взамен лишь будни да тревоги кочевой жизни, если и привлекательные, то, может быть, только поначалу, да обязанности домашней хозяйки и собственной секретарши.

Прежде этому было высокое оправдание — его дело: морская геология, «истинное будущее человечества в смысле сырья», как любил он говорить и в чем был убежден, — но сейчас, когда его тема, сориентированная на несколько лет сотрудничества с иностранными учеными, пошла прахом и он на некоторое время, очевидно, остался не у дел, жертвенность Ирины теряла смысл. Для него же все начинало выглядеть так, будто их прошлая жизнь была какой-то игрой; стоило выйти из нее, как правила, выработанные им еще в студенческие годы на примерах судеб великих ученых, ставшие привычными до того, что казались самой нравственностью, оборачивались простым обманом одного человека другим. Ему страшно было представить, что она станет думать так же, что он в конце концов потеряет ее.

— А сама-то Алена как? — спросил он. — Ты с ней говорила? Она согласилась?

— Поедем, родной, — сказала она, порывисто повернувшись к нему и целуя его руку, лежащую на ее плече. — Поедем. Я еще ничего не знаю.

Единственная и обожаемая дочка и внучка, Ирина Сергеевна с детства привыкла не сомневаться в правильности своих поступков. Так было после десятилетки, когда она вопреки желанию родителей музыкантов бросила серьезные занятия скрипкой и вместо консерватории поступила в педагогический и, на первой же практике познакомившись с учителем литературы, который понравился ей печальными глазами, ранней сединой и своими нигде еще не напечатанными стихами, вышла замуж за него, а не за своего давнего поклонника, ученика отца, музыканта, как говорили, с большим будущим; и через год наперекор всем увещеваниям родных и близких родила дочку…

Так было и когда через пять лет после этого, страстно влюбившись в приятеля мужа, она оставила ради него и дом и дочь и улетела с ним сперва на Таймыр, потом на Камчатку, а потом они надолго уезжали за границу.

Теперь она решила, что дочь должна быть с ней. И в ее воображении почти на равных с действительностью уже существовала будущая жизнь — заботы дочери, ставшие ее заботами, намерения, которые надо умно направлять, и это очарование юности… Кроме того, такие близкие отношения с дочерью дали бы ей дело, и в нем она могла бы быть не только необходимой кому-то, как была необходима мужу, но кто-то становился зависим от нее, привыкшей почти к полной зависимости от обстоятельств судьбы мужа и давно, не желая себе в том сознаться, тяготящейся этим.

И как всегда, мечтая о чем-то, Ирина Сергеевна рассчитывала и практическую сторону дела; она уже намечала, куда пристроить дочь получше после диплома, мысленно приглядывала в кругу своих и мужа знакомых и детей знакомых того, кто мог бы подойти Алене в мужья…

Но первое же столкновение с реальной жизнью дочери разрушило эту игру ума… Едва оставшись с ней наедине, Елена Константиновна трагическим шепотом начала жаловаться на то, что Ивлев уделяет Алене все меньше внимания… «Верно, объявилась у него какая-то… Иной раз уйдет на целый день, придет и все молчком», — говорила Елена Константиновна. А ей уж представлялись Ивлев с какой-то молодой женщиной и обездоленная и униженная этой женщиной Алена… Потом Алена пришла с аляповато одетым, татуированным Федором… Он один чего стоил!..

Сидя в машине и перебирая эти факты, она плакала потихоньку из боязни, что не хватит сил в борьбе за дочь, за ее счастье…

«Ах, как правильно сказал сегодня Ивлев, когда Толя описывал наши злоключения, — думала она. — „Современная жизнь требует от человека, который хочет что-то совершить, особого мужества и стойкости. Гораций называл такое мужество „тройная медь“ и наделил этим качеством первого мореплавателя. А нам-то в характерах этой тройной меди часто и не хватает“. Да что там свершения — обыденная жизнь, и та без тройной меди не обходится: иначе человек теряет себя…»

Но езда по пустынным улицам схваченного, метелью огромного города, эта как бы побеждающая время скорость — самое приятное для нее состояние — были действием, которое успокаивало и придавало уверенности в осуществлении всего задуманного. Так же, впрочем, как и неторопливые слова мужа о том, что надо сперва убедить Ивлева, насколько для всех будет лучше, если Алена поживет у них, а когда она приедет, затеять ремонт бывшего кабинета Сергея Ивановича, но таким образом, чтобы и Алену после экзаменов втянуть в это дело… Пусть займется систематизацией его архива…

И она была благодарна мужу за его рассудительность.

Вся в судорожных переливах огней комната, казалось, куда-то летела. Мерцал пустой экран телевизора, вспыхивали и гасли лампочки на медленно вращающейся елке, мигал осатаневшим светофором экран цветомузыки. Но музыки слышно не было, лишь телевизор гудел с шипучим потрескиванием.

Не снимая полушубка, Федор шагнул в комнату. Чекулаев лежал на кровати поверх одеяла, скрестив ноги в остроносых сапогах на подставленном к кровати стуле. Костюм его был застегнут на все пуговицы, на голове надеты наушники, из-под дужки которых выбивался кудрявый вороной чуб. Сглаженные сном черты обычно заостренного мелкокостного лица делали его незнакомым, а движение выпуклых глазных яблок под закрытыми веками, наушники и провода придавали ему какой-то фантастический вид.