Алексей Чупров - Тройная медь

— Ах, вот оно как! — заметив наконец проигрышность своей позиции и поняв, что его аккуратно вели к этому, сказал Анатолий Сергеевич, поправляя очки и нервно потирая надбровья.

Он с досадой подумал, что не зря вслушивался в интонации голоса простоватого с виду парня, и ему пришла в голову мысль, что в каждом существует механизм большего или меньшего обмана окружающих, который помогает человеку обособить свою сущность от сущностей других людей, что это в натуре современного человека и надо с этим мириться, а любая игра выражает это свойство особенно.

Федор снова было зажмурился, но в красноватой темноте под закрытыми веками позиция на доске все не проявлялась, а виделась Алена, и так хотелось смотреть на нее въявь, что горло пересохло от этого желания.

— А обязательно так крепко жмуриться? Помогает? — услышал он, как голосом, готовым сорваться в смех, спросила Алена.

— Доску лучше вижу, — радуясь тому, что она к нему обратилась, ответил Федор и открыл глаза и отвести их от нее не мог.

И она на него смотрела.

— Ходите же! Что кота за хвост тянуть, — досадливо поторопил Анатолий Сергеевич.

Было неприятно на глазах Алены так глупо попасться в ловушку с человеком, играющим спиной к доске. Ему казалось, Алена разбирается в шахматах и радуется его проигрышу из-за всегдашней к нему неприязни. Было особенно обидно чувствовать это сегодня, в первый вечер в Москве. После всех волнений и унижений здесь, среди своих, хотелось видеть в каждом родного, сочувствующего человека. А в глазах этой повзрослевшей девушки он желал выглядеть мудрым, сильным и одновременно нежным человеком, но и неловко было желать как-то выглядеть в ее глазах… И потому ему показалось опрометчивым согласие, которое он дал Ирине, на то, чтобы Алена пожила у них.

Чувствуя, что невольное торжество его некстати, Федор поспешно, не восстанавливая мысленно позиции, назвал ход.

— Не в поддавки играем! — сердито сказал Чертков.

— Назад не перехаживаю, — досадуя за промах именно сейчас, при Алене, упрямо повторил Федор.

— Пусть будет гроссмейстерская ничья, — весело предложила Алена, считая, что Федор проигрывает. — Тем более что чай готов, а мама, Анатолий Сергеевич, по-моему, уже в шубе…

— Какая там ничья! — с энергией, как бы отметая ее иронию, сказал Анатолий Сергеевич. — Сгорел я, как швед под Полтавой.

Не провожай нас, не провожай, — говорила Ирина Сергеевна. — Иди, ради бога, простудиться тебе только не хватало…

— До машины обязан. Или теперь протокол упростили? — Всеволод Александрович шел в пальто нараспашку, без шапки, и голова его была так бела, что казалось, шел он под снегом давно.

— Мороз невелик, а стоять не велит, — назидательно сказал Анатолий Сергеевич, которого, как и всегда после приезда из-за границы, тянуло вставлять в разговор русские пословицы.

К полуночи метель раскручивалась вовсю, и пушистые хвосты, то и дело вырастая на обрезе крыши одноэтажного комбината бытового обслуживания, свисая и срываясь с него, мутили и мутили клубок красного света сигнального фонаря у окна обувной мастерской.

Ирина и Чертков забрались в машину с привычной ловкостью, которой Всеволод Александрович позавидовал и которая показалась ему вздохом облегчения от наконец-то закончившегося вечера. Чертков чуть опустил стекло и, морщась от ветра, крикнул:

— Привет! Надеемся на ответный визит!

Ивлев поднял руку и слабо помахал. Ирина послала воздушный поцелуй. Машина почти бесшумно взяла с места. Фары желто прошарили по сугробам на обочине. Ирина в глубине отъезжающей машины поворачивалась к нему с ладонью, прижатой к губам…

И то, что на прощание она глянулась ему по-давнишнему энергичной и беспечной от избытка этой энергии, и ладность их светлой машины, которая, исчезнув, на мгновение отравила метельный ветер запахом бензина, и одиночество его самого, стоящего с непокрытой головой, и то ли грустящего о прошлом, то ли страстно мечтающего о том, как жизнь могла сложиться по-иному, — все это отбросило его в молодость с ее слитностью движения души и течения времени и сейчас же со всей горечью истины напомнило, что молодость минула безвозвратно и что, если и жива она, то лишь в его сознании, жива памятью о людях, которые когда-то давали ему счастье любить их и ненавидеть.

— Как он все-таки постарел, — тихо сказала Ирина Сергеевна.

— Ты об Ивлеве? — отозвался Анатолий Сергеевич как бы с сердитым удивлением. — С чего ему стареть…

— Мне так показалось.

— На свои годы выглядит, если не моложе. Конечно, седина не молодит, да она у него с детства.

— Жизнь у него непростая. И потом — болезнь и смерть матери; и это тогда, когда Алена подросла и он может наконец работать в полную силу.

С глубокого поворота шоссе оставшиеся позади редкие мигающие огни кварталов новостройки увиделись далеко, как под крылом самолета. Крупные снежинки издали пулями неслись в ветровое стекло, вблизи ластясь, припадая к нему, и дворники стирали и стирали их.

— Больше года, как Веры Константиновны нет, — сказал Анатолий Сергеевич. — Думаешь, мне легко было услышать, чем она больна, там узнать о ее смерти? Может быть, по душе она мне больше всех родной была. И виноват перед ней, и теперь уж не искупить… А он что ж — живет, как хочет… Денег не хватает? И никому их не хватает. Зато сам себе хозяин. Не это ли самая большая роскошь в наше время?

— Что ты понимаешь;— дрогнувшим голосом сказала она. — Он и сам не видит, как все у него пошло насмарку. Пишет мало, нужных людей находить и подлаживаться к ним не научился, а без этого умения в наше время прожить, трудно…

Анатолий Сергеевич махнул рукой.

— Осмыслить современность, и тем более в художественной форме, — вот что трудно. Для этого талант большой нужен…

— …И у Аленки этот вахлак!

— Что ты все драматизируешь? Нормальный парень. Не из маменькиных сынков, конечно… И в шахматы вон как играет. — Анатолий Сергеевич усмехнулся, вспомнив свое поражение, и тут же пожалел об этом.

— Шахматы, шахматы, — с отчаянием повторила Ирина Сергеевна и, будто в шахматах найдя повод, глухо, давясь слезами, зарыдала.

Он осторожно покосился на нее. Она сидела, отвернув голову, виском прижимаясь к стеклу дверцы; тело ее, спрятанное в шубу, вздрагивало.

— Я понимаю, хорошо понимаю, просто тебе не хочется, чтобы, Алена жила у нас… Для тебя моя дочь — обуза, — говорила она, всхлипывая.

До него доходил не столько смысл произносимых ею слов, сколько звуки ее плача, от которых ком подкатил ему к горлу. Он плавно сбросил скорость и притормозил у обочины, недалеко от путепровода над железной дорогой.