Алексей Чупров - Тройная медь

Он сел работать рано утром, когда дочь и тетка спали и даже дворник не принимался еще шваркать скребком у подъезда. В этой тишине он без напряжения ясно видел, как от набережной державной Невы в глубь города торопливо идет молодая женщина, чуть не таща за руку хнычущего мальчика в белой панамке, в коротких штанишках с лямками… Муж женщины недавно увезен поездом далеко на Север, и нет от него вестей, и одиночество ощущается ею как конец жизни. И ей до слез жалко и себя и еще больше сына. А свежий летний вечер и растолченное им на водном просторе в колючие осколки солнце обостряют ее печаль, ожесточают сердце, и хочется быстрее оказаться там, у каналов, с их темной, тихой, словно остановившейся водой, возле которой можно еще надеяться на что-то и мечтать…

И он почти без помарок писал, что думает она, вспоминая мужа, и как превращаются эти ее чувства и мысли в слова, которые говорит она сыну, слова то отчаянно злые, то беззаветно нежные.

Все так складно шло, и он даже не заметил, как Алена уехала в университет и куда-то отправилась тетка, крикнув за закрытой дверью, что завтрак стынет. Но полдесятого позвонила из Шереметьева Ирина, сказала: «…Прилетели. Ждите вечером». И от звука ее голоса, несмотря ни на что, такого ему родного, вся утренняя сосредоточенность пошла псу под хвост, и он потерял ту тонкую нить, которая должна была связать настоящее, о чем он писал, с будущим…

Ирина и Чертков приехали, оба возбужденные чуть не празднично то ли долгим перелетом, то ли неожиданным возвращением, и все рассказывали, перебивая друг друга, о каких-то межнациональных проектах исследования морского дна в северных морях, не осуществленных из-за несогласия американцев, о заповедниках, о погоде над океаном… И рассказывали так, что сегодняшняя да и вся его работа показалась ему никчемной, а жизнь бесцветной, и даже подумалось, что она и вовсе на излете. А едва он поборол зависть к ним и сожаление о собственной судьбе и в нетерпении принялся представлять, что придет Алена и ему при такой-то дочери можно будет спокойнее смотреть на них и воображать все их путешествия, как она явилась с этим рослым парнем, чужим ему настолько, что у Всеволода Александровича горло перехватило от враждебности, когда парень небрежно сунул ему в руки шапку… И было чего-то стыдно перед Ириной и досадно на себя за этот стыд.

— …Ну, ты меня совершенно не слушаешь, — обреченно сказала тетка. — Я говорю, с Нового года кое-что осталось, так, может, подать? Наш молодой человек наверняка привык к чему-нибудь покрепче твоего чая.

Как была тетка внешне похожа на мать, и какой совершенно иной это был человек! Капризный, непомерно властный, кажется, получавший удовольствие, если заставлял страдать близкого человека.

— Тетя, не надо в таком тоне об Аленином знакомом, — сказал он, стараясь говорить особенно проникновенно, потому что противоречил себе.

— Слова мне нельзя сказать в этом доме, сразу начинается «не тот тон», — страдальчески сморщилась тетка.

И хотя он хорошо знал за ней умение придавать лицу то или иное выражение, сердце его все же дрогнуло при виде этих старательно поджатых губ, слезно заблиставших глаз, выщипанных начисто и высоко наведенных бровей.

— Я не хотел вас обидеть, тетя, — покаянно произнес он. — Перестаньте!.. Да простите же, тетя!

Радостное умиление от встречи с дочерью быстро схлынуло. Уж слишком взрослой и отчуждающе самостоятельной в сравнении с прошлым приездом, а еще более, с тем, как вспоминалась дочь за границей, показалась она ей в этот первый московский вечер.

Ирина Сергеевна пыталась воскресить первоначальное горячее чувство, но не могла, ощущая себя оттого преступной матерью. И, желая замазать это в душе, чтобы возможно искреннее предложить дочери то, что хотела ей предложить, она, обнимая ее и целуя и отстраняя от себя и вновь к себе привлекая, говорила и говорила ласковые слова.

— Ну, что ты… Не надо так, — стыдясь этих ласковых слов матери, словно подслушанных, просила Алена.

Она усадила мать в углу тахты и, вглядевшись в нее, с каким-то страхом и жалостью увидела несколько сединок у корней волос в развале красивой прически, и блеклость недавно пухлых и ярких губ, и вялость кожи, и морщинки, и набряклость век, особенно заметные при беспощадном свете стосвечовой лампочки торшера.

Алена вдруг и себя вообразила такой и тут же испуганно сочла годы и вздохнула с облегчением: бесконечно много времени получалось до этого срока. Но она сразу одернула себя, упрекнув в том, что может так думать о своей матери, и снова вздохнула виновато и протянула руку, слабо коснувшись пальцами теплого плеча матери.

Приняв это движение за ожидаемое выражение чувств дочери, Ирина Сергеевна ласково упрекнула:

— Боже, что у тебя здесь за беспорядок!

И сказав, с тоскливым чувством непричастности оглядела комнату, где маленькая настоящая елка у окна таинственно сияла зажженными лампочками, стеклянными игрушками и серебряной канителью и старый Дед Мороз, еще ее детства Дед Мороз, в порванной уже розовой бумажной шубе, с посохом из еловой веточки, стоял с вечным обещанием счастья на облупленном белобородом лице среди Алениных кукол, рассаженных в два ряда; где на полу у радиолы лежала стопка пластинок, и всюду книги — на полу, на стульях, за стеклами полок, на письменном столе, затянутом зеленым сукном… И лыжи на шкафу…

— Может быть, я помогу тебе сейчас здесь убрать?

Алена пожала плечами. Откуда матери было знать, что все это вовсе нельзя считать беспорядком…

— Поздно уже.

— Вся в отца, — вздохнула Ирина Сергеевна, — такой же растрепа был в молодости и так же все откладывал…

— Сессия, не до того, — перебила ее Алена, не желая, чтобы мать говорила об отце сожалеюще и в прошедшем времени.

— Приводишь в гости молодого человека, а у тебя тут…

— Перебьется!

— Что за отношения, если ты так говоришь?

— Никаких отношений… — И этого не хотела она обсуждать. А то, что мать не догадывалась о том, как есть на самом деле, еще сильнее отчуждало от нее.

— Не хочешь — не говори, — с наигранной беспечностью развела руками Ирина Сергеевна. — Но, если честно, не ожидала от тебя. Не понимаю, что ты нашла с ним общего. Вы как с разных планет, это же видно невооруженным глазом… Да, симпатичен, и фактура, и руки хорошей лепки… Кстати, чем он занимается?

— Он стахановец. А чем занимается? Что-то на фабрике, но, естественно, связанное с повышением производительности труда… Ты считаешь это важным?

— Конечно, поначалу может быть и не важно, а потом скажется. На мой взгляд, простоват… Или тебе нравится, что он тебя буквально ест глазами? Смотри, не помню уж кто сказал: тот, кто хочет, чтобы его долго любили, не должен давать себя есть, когда его находят особенно сладким…