Алексей Чупров - Тройная медь

— Ты должен поехать и вмешаться, — почти приказал Анатолий Сергеевич.

— Сначала я должен был уехать, чтобы они были счастливы, теперь надо приехать… А почему она не хочет ребенка?

— Я толком не знаю.

— Ну, я приеду. А что это изменит? Она же в Ирину, упрямая. Будет кивать головой, соглашаться, а сделает по-своему. Да и кому же перечить, как не тем, кого мы любим. Нет, меня она не послушает…

— Но ведь ребенок, Сева! У меня в уме не укладывается, как Ирина может давать такие советы своей дочери. Ты же знаешь, сколько мы мечтали, что у нас будет ребенок. Да и ты не ценил этого никогда, не мог ценить, потому что имел дочь.

— О, да! — иронически воскликнул Ивлев. — Ты говоришь — ребенок, а знаешь ли ты…

— Ты представь, — перебил его Чертков. — Родится мальчик…

— А знаешь, что такое болезнь ребенка? — спросил Ивлев.

— С ручками, с ножками, ходить начнет, говорить…

— С Федором у нее что? — не слушая его, спросил Ивлев.

— Не знаю точно. Но, судя по словам Ирины, там все на грани разрыва…

— Ну, останется она одна с этим ребенком, — сказал Всеволод Александрович. — Что тогда?

— Воспитаем. — Анатолий Сергеевич встал и, запахнувшись в халат, тоже заходил по комнате, на стенах которой танцевали слабые блики огня. — Я уже все продумал…

— Ты говоришь: «воспитаем». Это множественное число, — жестом остановил его Ивлев. — «Воспитаем», а сам двинешь с экспедицией на Красное море выяснять, действительно ли базальтовая магма на дне океана несет кислород, который питает планету, или что-то подобное… Верно?

— Я поеду, но…

— Но… Ты хочешь сказать — Ирина, Елена Константиновна, сама Алена… Так тетка этим ребенком заниматься не будет, я ее знаю лучше тебя… Ирина? Ирина пошла работать, и в бабушки ей, честно говоря, лезть тоже не хочется… Потом у вас часто гости, открытый дом… Не Ирина ли все и придумала, лишь бы бабушкой не быть?

— Ты несправедлив к ней.

— Хорошо. А Алене учиться надо. И ребенок, я тебе гарантирую, свалится на меня.

— Послушай, Сева… Я ж тебе говорю, я все продумал. Я продаю машину, и все деньги — на воспитание ребенка.

— Благородно, — иронично поклонился Ивлев.

— Перестань. Речь идет о продолжении жизни… — Они оба подошли к окну и смотрели на сияющую под солнцем зелень, на нарциссы, растерзанные градом.

— Деньги, конечно, помогают воспитывать: язык иностранный, музыка, преподаватели, отдых у моря… Но детям надо отдавать душу, жизнь свою, — сказал Ивлев. — Только что из этого потом получается… Ох… А ребенок, повторяю, окажется на мне, я буду образцово-показательным дедушкой без определенных занятий. Но мне работать надо, писать. Годы подпирают. Понимаешь? Смерть, к сожалению, ставит пределы нашим поискам смысла жизни…

— Смысл жизни в ее продолжении. Нельзя терять эту нить.

— А когда ты оставил Алену без матери, какая это была нить? О чем ты думал?

— Мы любили с Ириной друг друга. Сильно любили… И я предлагал забрать Алену.

— Посмотрел бы я, много ли ты тогда сделал, много ли поездил… Я не хочу больше об этом говорить! Пусть решают с Ириной…

У него заболело сердце, он ушел на веранду и сел тем.

Надо было ехать в Москву. Но прежде ему предстояло решить для самого себя, в чем убеждать Противоречивые мысли и чувства, захватившие его совершенно разрушили рабочую сосредоточенность, которой он счастливо жил уже много дней подряд…

«Поеду завтра вечером, — подумал он. — Сядем с Аленой, попьем чай… Уговорю ее сохранить ребенка. Повесть почти написана, деньги какие-то будут… Вырастим и без всяких там Федоров…»

Мать привезла ее от врача в первой половине дня.

Алена осторожно прошла от машины к подъезду, на лифте поднялась на восьмой этаж, переоделась в халатик и сразу легла у себя в комнате. Мать приготовила ей чай. Она напилась и сказала:

— Ты, мамочка, поезжай. Я нормально себя чувствую. Все не так страшно, как я себе представляла.

— Пожалуй, — согласилась мать. — Мне сегодня обязательно надо появиться на работе… К вечеру вернусь. А ты будь умницей, лежи, как велел доктор. В случае чего, вот здесь на бумажке его телефон. Смотри, звони только ему, а то мы подведем человека…

Мать уехала.

Боль утихала. Но другая, бередящая сердце боль о невозвратности того, что было сделано, начинала терзать Алену.

В сумятице приготовлений к операции, о страхе перед уколами, инструментами, в преодолении стыда перед врачом, совсем не старым еще человеком, чьи руки с длинными пальцами, облепленными тонкой резиной, заворожили ее, она не думала о последствиях того, что будет сделано. Сейчас же, оставшись одна, она почувствовала необычайную пустоту и в самой себе и того огромного мира, который ее окружал…

Утром привязалась к ней глупая мысль: мальчик может родиться или девочка? Алена взяла колоду карт и погадала. В раскладе получался мальчик. И он представился идущим между ней и Федором, лет уже четырех, таким милым, что она всплакнула.

И вот того, что могло быть, уже нет и не будет никогда. Никто не увидит человека, который начинался в ней, краткий миг жил в ее сознании и прошел стороной мимо этого прекрасного мира.

Какое-то липкое, гадливое чувство к себе, к своему телу, державшемуся на стержне ноющей боли, охватило ее. Она решила принять душ или ванну.

Алена пошла в ванную комнату, открыла краны, подождала, слушая шум воды, пока ванна наполнится, скинула халатик и легла в теплую воду. В минуты приятная сонливость подступила к ней. Она закрыла глаза.

Очнулась Алена от какой-то неизведанной никогда слабости… Вода, в которой она лежала, стала розовой.

«Кровь!» — сказала себе испуганно. Хотела встать, но руки и ноги едва подчинялись ей. С большим трудом, кусая губы, она перевалила тело через край ванны, осторожно поднялась было во весь рост и тут же ухватилась за умывальник — так, померкнув, поплыли перед глазами в шальной путанице плитки кафеля, розовая вода, полотенца на крючках с цветочками, яркие коробки стирального порошка… зеленый флакон одеколона — ее подарок Федору.

В глубине мозга будто раскручивалась и раскручивалась невесомая карусель и тащила ее за собой, подчиняя себе, лишая воли, и не было сил сопротивляться ей.

Она посмотрелась в темное зеркало и подумала: «Как бледна я, боже мой… И волосы растрепаны…»

Она хотела поправить волосы, концы которых были мокры и холодили плечи и спину, но едва подняла руки, как карусель наддала скорость, развернулась в иную плоскость, и, хватаясь леденеющими пальцами за полотенца, Алена медленно опустилась на пол и легла… Кафель был холодный.