Николай Борискин - Туркестанские повести

Откуда-то вынырнул взъерошенный Горин со свежим тюльпаном в руке.

— Здравствуй, девица-краса! Дарю тебе эту песню весны от имени и по поручению всех, кто любит прекрасное. — И он преподнес пунцовую чашечку тюльпана, обрызганную росными блестками.

— Спасибо, Гриша! — искренне порадовалась Валя.

Она дотронулась щекой до цветка, и по ней разлился легкий румянец, будто тюльпан согрел ее.

— Хотите, стихи прочту? — сверкнул Гриша очками. — О весне, о любви!

— Давай, — сказал я.

Валя склонила голову. Гриша принял это за готовность девушки слушать, но он мог и ошибиться: слово «любовь» иногда стреляет в сердце…

Стихи были красивые:

— Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? — спросила Валя.

— К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.

Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.

— Пойдемте на улицу, — предложила Валя. — Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!

Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.

Я шагнул вперед и увидел за акацией Николая Акимушкина. В руках у него был букет тюльпанов.

— Ты что, Коля?

— Да так, — замялся он, — шел домой, услыхал ваши голоса и остановился…

— Кто там? — спросила Валя.

Акимушкин отпрянул, но я удержал его:

— Пошли с нами.

— Очень кстати. — Виктор взял у Коли цветы и передал Лесновой.

— О, целый букет! Коля, можно я поделюсь с Дорочкой?

— Щедрые люди — самые богатые, — ответил Акимушкин и почему-то застеснялся.

Девчата окунулись в свежесть тюльпанов.

— Я сегодня слышал лирическую песню о ракетчиках. Хорошая мелодия, — сказал Григорий.

— Как называется? — спросил Виктор.

— «Тайна». Напеть?

— Давай! — хором попросили мы.

Песня и в самом деле звучала неплохо.

— Кто исполнял? — заинтересовалась Валя.

— Ансамбль Московского округа ПВО. По радио передавали.

— Давайте споем, — предложила Нечаева и шутливо оттолкнула Горина от Вали; теперь рядом с ней шел Акимушкин.

— Виктор, дай-ка прикурить, — придержал я Другаренко, хотя спички у меня побрякивали в кармане.

Валя и Акимушкин, увлеченные беседой, не заметили отставших.

— Ну и фокусник ты, — прошептал Виктор. — Айда назад, пусть одни побудут.

Мы пошли вместе с Дорой и Гришей и снова запели, но теперь уже другую песню:

— Ну, как? — Другаренко остановил Дору, направляющуюся на дежурство.

Нечаева поняла, о ком опрашивает Виктор.

— Вроде оттаивает. Коля, оказывается, мировой парень. Он еще до армии закончил техникум связи и теперь все свои конспекты отдал Вале. Чертежи, схемы делает вместе с Родионовым, а Кузьма их приносит. Сам Акимушкин не ходит к нам, стесняется. Понимает, нельзя вот так сразу после всего… Мы с Ирой так рады, так рады за Валю: успокаивается помаленьку, даже улыбается иногда.

— Ладно, вы с Ирой делайте свое дело, а мы с Кузнецовым будем вдохновлять Акимушкина. А, Володя?

— Закон! — подмигнул я Доре. — Сам погибай, а товарища выручай.

Нечаева сверкнула веселыми серенькими глазками и засмеялась:

— Наша Хасаночка тоже иногда хандрит…

— Что так? — спросил Виктор.

— Помнишь, вы приносили Валин портрет?

— Ну?

— Что «ну»? Кузнецов тогда, что ли, с Ирки глаз не опускал?..

— Так это я с эстетических позиций, — промямлил Другаренко.

— Ну да, рассказывай кому-нибудь. — Шустрая белянка захохотала и унеслась прочь. Уже издали крикнула: — Не перестарайтесь, мальчики!

— Кто-то ей приглянулся, — заметил Другаренко.

— Да ты же! Неужели не замечаешь? Про Хасанову она для отвода глаз.

— Вот уж не думал, — растерялся Виктор.

— Время есть, подумай. Тебе еще служить полгода.

— Нет, блондинки не в моем вкусе, так что ты не сватай мне Нечаеву.

— Кого же тебе сосватать?

— Сам разберусь. Третий тут, как говорится, лишний. А если хочешь правду знать, то мне нравится Аннушка…

— Дочка Дулина? — удивился я. — Так она еще в школу бегает.

— Заканчивает в этом году…

— А Риточка Тарусова? Ей как раз сейчас шесть. Лет четырнадцать подождешь…

— Болтун, — рассердился Другаренко. — Весна, что ли, на тебя действует? Осенью ходил как замороженный, а теперь начал взбрыкивать.

— Письмо, брат, получил из Подмосковья. Такое письмо!

— От всего Подмосковья?

— Зачем же? От одной студентки. Не крути носом, все равно не покажу.

Собственно, письма от Люды приходили раз в месяц, и, если уж по совести говорить, я опасался за свою привязанность: будет ли она ждать солдата два года? За это время она окончит институт, а я только пройду курс ратной науки. Да и мало ли ребят встретится на ее пути. Выдержит ли испытание наша любовь?

Письма ее были короткими, раза в четыре меньше моих. Вот последнее:

«Володя!

Зимнюю сессию сдала, так что ты не особенно кичись своим повышением — это она о переходе с водовозки на транспортно-заряжающую машину. Кое-как догадалась по моим намекам. О шоферском третьем классе написал ей совсем недавно и получил от нее еще одно письмо со сдержанной похвалой. — У нас еще снега, и я завидую тебе: солнце, цветы — прелесть! Пришли мне засушенный тюльпан. Вот девчонки будут прыгать от зависти! Газеты, где напечатаны твои заметки и Гришины стихи, получила. Молодец, Володя. Но ты, кажется, собирался писать очерки. Получается что-нибудь? Особенно не спеши, времени у тебя для этого много. А мне мог бы писать поподробнее.

Желаю тебе всего доброго!»

Всего доброго, Люда! Ты слышишь песню? Это к тебе с моим приветом на милый север тянут журавли…

Сначала мы ехали своим ходом, а в Кизылшахаре погрузили автопоезда с ракетными установками и машины с радио- и радиолокационным оборудованием в железнодорожный эшелон и тронулись в путь.

Бежит, бежит поезд по стальной колее, заливисто окликает обочинные кишлаки. Здоровается с разъездами и полустанками. Везде нашему эшелону дают «зеленую улицу».