Николай Борискин - Туркестанские повести

Камил заметил на экране индикатора всплеск. Это отметка от вражеской машины. По контрастной засветке определил направление ее полета.

«Спокойно, — охлаждал себя Умаров, — спокойно».

Еще секунда — и враг захвачен в прицел.

— Атакую! — услышали все, кто находился на стартовом командном пункте.

Офицеры и солдаты замерли в ожидании. Теперь они уже ничем не могут помочь летчику, бросившему свою стрелу на цель…

Гул турбин доходил до Блэка как бы растворенным в пространстве. Сюда, к Старому колодцу, самолеты не приближались: нечего им было здесь делать. Это знал Блэк. Больше всего на свете ему хотелось сейчас услышать рокот не с севера, а с юга, откуда он с таким нетерпением ожидал спасительную машину. Звук ее двигателя, шелестящий, вкрадчивый, он бы сразу отличил от пронзительного, с посвистом, металлического дисканта советского истребителя.

Авиатор поднялся, снова заныли ноги. Боль прошла по всему телу, и он сморщился от непривычного ощущения недомогания. Часы показывали двадцать пять минут четвертого.

«Скорее! Скорее! — мысленно торопил он своего невидимого спасителя. — Остается пять минут. Всего пять минут…»

Все плотнее сгущались тучи, начал накрапывать дождь. От легкого озноба Эдвин Блэк передергивал плечами. Но сердце радовалось — погода помогала ему. В такой кромешной тьме сам черт ничего не заметит.

Гул начал нарастать, будто зона действия самолетов сдвинулась ближе к южной границе. В чем дело? Он вслушался в раздвоенный звук. Его смутило, что рокотал не один двигатель, а два. Тот, властный, пронзительно-резкий, сверлил небо над пустыней с севера на юг. А шелестящий, вкрадчивый пробивался с юга на север. «Что же это такое? — холодея, прошептал Блэк. — Неужели обнаружили?! Нет, он прорвется! Низом пройдет…»

Какое-то время звуковые волны шли навстречу друг другу на разных высотах: северная — выше, южная — ниже. Но вот верхняя резко изменила направление, ринулась вниз. Блэку показалось, что эта стремительная волна пронеслась над его головой и опрокинула, заглушила шелестящий, вкрадчивый звук, на который он возлагал свою последнюю надежду.

— Нет, нет! — не доверяя самому себе, шептал Авиатор. — Это слуховые галлюцинации. Нервы, черт возьми…

И шепот застрял в пересохшем горле. Кто-то неведомый сдавил адамово яблоко. В темном небе полоснула желтая молния, затем послышался едва уловимый хруст, будто раздавили спелый грецкий орех. Вкрадчивый гул двигателя оборвался. Вниз полетели рваные языки пламени…

Остался лишь один рокот — властный, хозяйский, с озорным посвистом. Но Блэк уже не слышал его. Он опустился на шершавый, изъеденный временем камень и слился с ним в своей безысходной неподвижности: некого было ждать, некуда идти, не на что надеяться.

И мысли тоже были какими-то каменными, почти неподвижными. Да и о чем думать? Вспоминать прошлое нет сил, будущее же ему представлялось непроглядно мрачным. Нет у него завтрашнего дня, как не стало шашлычника Потехина.

Эдвин Блэк облокотился о колени, уткнулся подбородком в ладони. Вместо гладко выбритой кожи ощутил жесткие волосы. Борода? Ну конечно же. Он сам наклеил ее, прячась в придорожном кустарнике. Теперь она не нужна, и халат не нужен, и палка тоже. Один раз он уже встречался вот в таком виде с Нечаевым, и тот, разумеется, запомнил его. К черту бороду, к черту! Блэк с остервенением сорвал ее с лица и бросил в шахту сухого колодца. За ней полетели палка, халат.

Теперь уже не стало и Чернобородого, только Эдвин Блэк еще существует неизвестно для чего. Для чего, действительно? Чтобы отдаться в руки чекистов, которые напомнят ему многое, очень многое: покушение на агронома Анарбаеву и сезонного рабочего Жука, отравленные продукты, историю с Умаровым…

«Да, они все припомнят, — стиснув ладонями ноющие виски, повторил про себя резидент. — А если, упаси господи, докопаются и до того случая, о котором и сам начал позабывать, тогда…»

Когда-то Эдвин Блэк был не Блэком, а Махмудом Рахманкулиным. Однополчане называли его по-русски — Михаилом. Из училища в часть прибыл он сержантом. В этом звании и застала его война.

С базового аэродрома полк перелетел на прифронтовую площадку, откуда истребители поднимались на перехват немецких самолетов.

Во время отражения одного из налетов фашистских бомбардировщиков на Москву погиб старший сержант Умаров — однокашник Рахманкулина по авиационной школе. Он был сбит потому, что его не прикрыл ведомый — Махмуд.

Гибель Азиза Умарова, полкового любимца, веселого, общительного парня, осталась тайной для всех. Виновник случившегося — Рахманкулин — не нашел в себе мужества признаться в своем малодушии, побоялся ответственности. Но смерть друга все больше угнетала его.

— Что с тобой, Михаил? — участливо спрашивали однополчане. — Уж не заболел ли?

Пряча глаза, он отнекивался, хотя и в самом деле был болен. Червоточина на совести не давала ему покоя. Червь этот разъедал душу все сильнее. Но, солгав однажды, Рахманкулин уже не мог заставить себя рассказать командиру всю правду.

Боязнь разоблачения сделала его замкнутым и настороженным. Ему стало казаться, что однополчане давно догадываются о причине перемены в его поведении, они ждут только, чтобы он сам рассказал обо всем.

Трусость, как болото, засасывала Рахманкулина все глубже. «А вдруг и меня бросит ведущий в минуту опасности?» — с тревогой думал он перед каждым боевым вылетом. Поэтому и в воздухе он теперь заботился прежде всего о самосохранении. «Буду сам себе щитом», — решил летчик.

Однажды Рахманкулин в паре с командиром звена вылетел на разведку. Они встретились с четырьмя вражескими истребителями.

— Миша, атакую, прикрой! — подал команду ведущий и устремился на «мессершмиттов».

Рахманкулин инстинктивно бросил свою машину вслед за командирской, но уже через несколько секунд его опалила мысль: «А вдруг собьют? Их же четверо…» И животный страх, подобно быстродействующему яду, сразу же парализовал его волю. Ведомый шарахнулся в сторону. Когда же пришел в себя, увидел: «чайка» командира пылающим факелом несется к земле.

А «мессы» тем временем развернулись и ринулись в погоню за Рахманкулиным. Километрах в тридцати от аэродрома они все-таки настигли его и открыли огонь. Несдобровать бы сержанту, если бы поблизости не оказалось звено однополчан, которое шло на боевое задание…

Рахманкулина вызвали в штаб полка.

— При каких обстоятельствах погиб командир звена? — строго спросили его.

Сержант срывающимся голосом стал оправдываться: мол, силы были неравными, а ведущий якобы поторопился с атакой и оторвался от него.

— Меня тоже могли сбить, — доказывал он. — Посмотрите, сколько в машине пробоин.