Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Полякова! Экскурсия по городу с туристом «люкс» на русском языке, — говорит Гоша.

Весной переводчики скучают по «своему» языку. Пока еще не подоспел сезон, и времени вдоволь, и сил накопилось за зиму — хорошо получить туриста и поговорить всласть, попрактиковаться, получая удовольствие от того, что не утратил, оказывается, ни беглости, ни свободы в разговоре. Хорошо поговорить финскому переводчику с финном, английскому — с англичанином или американцем, немецкому — с немцем. А от экскурсии на русском языке стараются увильнуть. Экскурсия на русском языке — это значит у туриста уже есть свой переводчик из Москвы или, может быть, из Киева на все время его пребывания в стране. А переводчику разговаривать с туристом через переводчика — кому охота? Корифея на такую экскурсию не пошлют. Посылают кого-нибудь из «зеленых»…

Полякова вот уже три дня подряд водит экскурсии на русском языке.

— Ну и что же? Кому-то ведь надо водить! — тихо говорит Валя.

Она всегда одобряет то, что делает Гоша. А я почти всегда не одобряю. Это единственное расхождение в наших взглядах.

— Я не поеду, — говорит Полякова. И все смолкают. Все смотрят на Полякову. Никто до сих пор не перечил Гоше так открыто. Тем более Полякова — самая тихая, самая исполнительная в «Интуристе». Естественно, что Гоша краснеет — сначала краснеет шея, потом уши, потом лицо. И естественно, что все мы сидим затаив дыхание и с интересом ждем, что будет дальше.

— Почему? — спрашивает Гоша.

— Я ездила вчера. И позавчера ездила тоже.

— Ну и что же? — спрашивает Гоша. Краска сбегает с его лица, и оно снова становится белым. Белым становится и крепкая, гладкая шея и большие уши.

— Ничего.

Это Полякова сказала еле слышно, и мы подумали: «Сдает, сейчас поедет!»

Гоша обрадовался:

— Собирайтесь и поезжайте.

Полякова покачала головой:

— Вон сколько людей сидит, а вы заладили: меня и меня. Не поеду. Пусть другие едут. Пусть каждый хотя бы по разу…

Короткая пауза, после которой Гоша отрывисто бросает Поляковой:

— Зайдите в бюро обслуживания…

К Соколовой, на проработку! Лучше десять экскурсий по городу подряд.

Гоша оглядывает комнату. Он смотрит на Зойку, и та начинает ерзать под его взглядом. Он смотрит на Смирнова, потом на Валю, потом на меня. Так я и знала!

— Майкина! — говорит Гоша. — На экскурсию!

«Проходящий турист» редко запоминается переводчику. Вот они сидят в машине, волею случая соединенные на три часа. Они непроницаемы друг для друга: только что встретились и скоро навсегда расстанутся. Что привело туриста в этот город, чего он ищет здесь, как складывалась его жизнь до этого и как сложится дальше — все это останется неизвестным, потому что машина движется беспрерывно, беспрерывно разворачивается за окном город и переводчик беспрерывно говорит, а турист записывает или просто слушает. Если бы машина остановилась, и замер бегущий за окном город, и прервались бы мысли, и переводчик и турист внимательно посмотрели бы друг на друга, тогда, быть может…

Тогда турист спросил бы, наверное: «Простите, мисс. Что случилось? У нас так мало времени, а вы остановились на полпути».

Машина плавно сдвигается с места и несет нас к Неве — меня и мою американку. Американка седая, тщательно причесанная и крепко надушенная. Она понимает по-русски и даже немного говорит. Она слушает мои объяснения и задает вопросы, но не поглощена экскурсией целиком. Мы сидим рядом в глубине машины, очень близко друг от друга, но между нами нет доверия. Я жду не дождусь, когда кончится экскурсия.

У Эрмитажа машина останавливается, мы выходим и оказываемся на пустынной, продуваемой ветрами, набережной. Солнца нет, и город весь в голубых тенях. На расстоянии тени сгущаются, скрадывают детали и части зданий. Утонула в тумане Петропавловская крепость, и только шпиль ее тускло мерцает, как будто парит в воздухе, ни на что не опираясь. Мы привыкли к такой игре освещения, не замечаем ее — ведь наша память неизменно дополнит недостающее: подведет купол под парящий шпиль Петропавловки, а под купол подведет стены собора. И вот уже нет никакой тайны, а есть крепость с собором, построенным архитектором Трезини в первой четверти восемнадцатого века. А для того, кто здесь впервые, тайна есть тайна, и Петропавловская игла рождается прямо из тумана.

Мы замираем у парапета. Вон там налево должна быть Биржа, но ее нет — только смутно обозначены линии портика. В такие часы, когда солнцу не пробиться сквозь туман, город теряет свою материальность.

Я забываю про экскурсию, про американку, и, наверное, точно так же американка забывает про меня. А когда мы вновь возвращаемся к реальности, мы смотрим друг на друга по-новому, как сообщники, объединенные одной тайной.

Я могу иногда плохо провести экскурсию, и то, что я обычно люблю, чем восхищаюсь, что берет меня в плен, может внезапно показаться мне неинтересным. И тогда я рассказываю вяло… Злюсь на себя, а сделать ничего не могу. Но я всегда волнуюсь, попав на Марсово поле. Оно никогда не оставляет меня равнодушной.

Мы подъезжаем к полю со стороны Невского проспекта. Сейчас он полон людей. Беспрерывно течет поток, ручьи затекают в магазины, кафе, в метро. А тогда Невский был безмолвен: хоронили героев. Их несли на своих плечах через весь Невский рабочие Петрограда. Медленно плыли красные, обитые кумачом гробы. Я показываю американке, как заворачивало это шествие по Садовой и направлялось к Марсову полю. Вот здесь их похоронили. Сейчас на могилах лежат обтесанные камни, поддерживавшие когда-то решетку, которая окружала Зимний дворец. Рабочие взяли дворец приступом. А когда похоронили на Марсовом своих товарищей, сделали надгробья из этих камней.

В чаше горит огонь. Он словно оторвался от земли и повис над нею голубым прозрачным флажком.

Мы читаем имена погибших — и нас завораживает даже простой их перечень, как будто незримая армия встает за нашей спиной.

«Не жертвы, герои лежат под этой могилой, не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах всех благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно.»

Напряженность и недоверие между нами тает. Может быть, это сделало время, а может, пытливая серьезность старой американки. А может, город, который одинаково действует на меня и на нее.

…Этот дом не занесен ни в какие туристские реестры. Я и сама не знаю, почему я везу сюда американку. Ведь я показала ей все примечательные места. Наконец, если бы она хотела узнать о Пушкине, можно было бы повезти ее на Мойку, в квартиру-музей. Так, наверное, и сделали бы все переводчики нашего «Интуриста». Но мне дороже не тот дом, из которого вынесли великого поэта, а тот, из которого когда-то выбежал губастый, курчавый мальчик. Выбежал и пошел по Фонтанке к Коломне, чтобы затеряться в толпе горожан и бродить среди них до позднего вечера. Его, конечно, не замечали, не знали, кто он такой. И он сам еще не знал о себе ничего. Будущее только смутно предчувствовалось ему, а листок бумаги был брошен в ящик письменного стола вместе с обгрызенными гусиными перьями. На бумаге — начало «Руслана и Людмилы».