Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Разве здесь он написал свою поэму?

— Да, здесь. Ставил свечку на подоконник и писал. Вон, может, за этим, а может, за тем окном.

Есть еще одно качество, которое в глазах сухих, лишенных воображения людей, может быть, обернется недостатком: этот дом — старый, давно не ремонтированный, штукатурка облупилась на нем, и стерлись ступени каменной парадной, и потрескался в парадной камин. А кое-где от камина и вовсе отвалились куски мрамора. И, смотря на этот дом, мне легче представить себе, что в нем жил Пушкин, что по этой лестнице ходил, а к этому камину, наверное, протягивал руки.

И есть еще одно достоинство у этого дома: в нем живут люди. Хозяйки выходят на лестничные площадки и переговариваются, перегнувшись через перила. И какая-то девчонка сбегает легко по ступенькам, мы сторонимся, даем ей дорогу, она выбегает на крыльцо, и машет рукой, и кричит кому-то: «Наташка, Наташка…»

Я понимаю Соколову, она будет права, если, узнав о том, что я была здесь с американкой, станет ругать меня. Ведь есть туристы, которые только и видят что штукатурку. Сколько таких туристов я встречала! Но моя американка не такая. Не может быть такой старая американка, читающая в подлиннике Пушкина.

Мы расстаемся в холле гостиницы. Нет простоты и легкости прощания двух малознакомых, ни к чему не обязанных людей. Мы хотели бы встретиться еще. Но американка уезжает, в ее туристской книжке — длинный-длинный маршрут. Она молодо улыбается мне, пожимая руку.

…Когда заканчивается рабочий день, мы выходим с Валей на улицу. Сгустился дым над Ленинградом. Гранитный цоколь гостиницы вспотел и покрылся холодными каплями.

— Ты одна придешь на вечер?

— Одна. А может быть, и нет.

— А с кем же?

— Не знаю.

— Ты решай скорее, а то не будет билетов и столики все займут. Я — налево. Будь здорова.

— До завтра.

На Мойке стоят деревья. Большие, старые, с твердыми морщинистыми стволами. Они стоят здесь давно, наверное со времен Пушкина. И будут стоять еще долго-долго. И каждую весну они будут распускаться. Я не замечу никогда того дня и того часа, когда из их сучковатых веток полезут вдруг упругие почки. Вот сейчас они уже есть, а еще вчера их не было. Может быть, они лезут по ночам…

Зажигают свет в окнах, и он начинает качаться в Мойке. Отражения колеблются, и кажется, будто река движется. Туда и назад. Туда и назад. Мне не хочется идти домой. Мне хочется идти по улице и заглядывать в окна, к людям. А как у них?..

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Мы устали пожимать руки, а Юра, наверное, перепутал всех, с кем я знакомила его. Только Валю он не перепутал. Он сказал мне сразу, как увидел ее: «Эта красивая женщина тоже переводчица?» Мне смешно, что Валю назвали женщиной. Какая она женщина, такая тоненькая и маленькая! И какая же она красивая, если у нее большой рот и редко расставленные зубы. Но я не спорю.

— Да, это наша переводчица.

По правую руку от меня сидит Юра, по левую — наш новый переводчик Ломов. У него широкоскулое лицо и узкие блестящие глаза. И мне это нравится. У него совсем белые виски, и это мне тоже нравится. Наконец, мне нравится, как он молчит, и рассматривает всех, и немного улыбается при этом, и какое у него спокойное лицо. С другой стороны Ломова сидит Зойка. Она говорит без конца, но ее никто не слушает. Зато Гоша не говорит. Он очень важен.

Я пью вино, и мне становится тепло. Сначала тепло у сердца, потом согреваются ноги. И только голова у меня совсем холодная. Но после нескольких рюмок и она начинает согреваться. Я все чаще и чаще улыбаюсь. Улыбаться мне легко, совсем легко, потому что губы раздвигаются сами собой. Все шумят, говорит уже не одна только Зойка, а слушают только Юра, Ломов и я. Юра слушает, наверное, потому, что он изучает людей. Ломов — не знаю почему, а я — потому что мне нечего сказать. Выходит певица. Кто-то говорит:

— Интересно, можно быть толще?

Я начинаю смеяться. Мне кажется это очень смешным, потому что певица и вправду очень толстая, и все ее тело колышется, когда она ступает к микрофону.

Я беру Юру за руку и вытаскиваю из-за стола. Мы делаем несколько движений и оказываемся втянутыми в тесную толпу, в которой уже не имеет значения, умеет человек танцевать или нет, а только в состоянии ли он передвигаться. Мы в состоянии передвигаться. И мы танцуем. Юра смотрит на меня. У него широко расставленные глаза, и в этих глазах отражается весь зал, наклонно сбегающий прямо на меня: столики с закусками и винами, стулья в беспорядке, летящая прямо мне в лицо и рассыпающая огни люстра. Я смеюсь.

Мы возвращаемся к столику, и я замечаю, что Валя сидит рядом с Ломовым. Валя говорит что-то горячо и быстро, потом останавливается и смотрит на Ломова, прямо ему в лицо. Ломов тоже смотрит на Валю и ничего не говорит. Синие глаза Вали тают, становятся еще прозрачнее. Мне неловко, будто я подсматриваю что-то. Отворачиваюсь.

Певица колышется над микрофоном: «Если я отдам тебе мое сердце.»

— Вам не надоело?

— Нет.

— А мне надоело. Идемте.

— Совсем?

— Ну конечно. Только я возьму шарф.

Теперь Валя не говорит, а молча смотрит, как люди танцуют, и как они едят за соседними столиками, и как они разговаривают. И Ломов молчит тоже. Он катает по скатерти шарики, сталкивает их друг с другом, и у него очень сосредоточенное лицо.

— Тебе весело, Аська? — спрашивает Валя.

— Весело, но надоело, — отвечаю я и ищу на стульях свой шерстяной шарф.

— Ты что — уходишь?

— Ухожу.

— И его берешь с собой?

— Кого? — Я оглядываюсь. Валя молча кивает на Юру. Юра снисходительно улыбается и смотрит на Валю. — Я его не беру. Но, кажется, он идет сам. А где твой муж?

— Там. — Валя делает рукой в воздухе что-то непонятное, но мне все равно, где ее муж. Я вдруг становлюсь злой.

— Где мой шарф?

— Вот он. Так ты уходишь?

…Каким может быть воздух? Он может быть как вода, и им можно, как водой, захлебнуться! И он может набиваться в рот, в гортань, как самая настоящая, чистая, родниковая, холодная вода!.. И небо может быть совершенно зеленым. И деревья — синими. И площадь может лежать у твоих ног, тихая, укрощенная, без машин и пешеходов.

— Куда?

— А, все равно!

— Пешком?

— Пешком.

— Там развели мосты.

— Мы подождем.

…Как можно попасть на Васильевский остров? Можно прямо через Дворцовый мост, а можно идти и идти долго-долго по набережной, мимо Смольного, через мост и снова по набережной. И по улицам, каким — сама не знаю. Все идти и идти. И будет небо из зеленого делаться голубым, и будет луна уходить все дальше и дальше, и постелется над тротуаром седая кудель, а ты все будешь ходить и ходить…

Но все равно ты придешь к себе домой.

— Можно я поцелую тебя?