Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

Впрочем, об этом надо подробнее.

В половине шестого мы встречаемся внизу с Русаковым.

День кончается, закончены объезды города, экскурсии в музеи, а до отъезда в театры еще остается немного времени, и дежурная переводчица сидит сгорбившись за столом, опустив на сплетенные руки голову.

Я хожу по бюро тихо, чтобы не беспокоить ее, заглядываю в книгу приезда, потом в книгу регистрации паспортов. Там написано размашистым почерком: «Выставка мод» — и ниже значатся два имени: Бранд Альма и Стооль Марта. Бранд — это, должно быть, нечто тучное, с жесткими усиками над верхней губой, которые она, должно быть, выщипывает по утрам во время туалета. И почему, собственно, мы должны ехать в цирк — именно в цирк? Странное место для деловой встречи.

— А почему мы едем в цирк? — спрашиваю я Русакова.

— Так захотела мадам, — отвечает Русаков.

Легкий стук кабины лифта, распахиваются двери. Из кабины выходит женщина. Все, кто находится в холле, разом поворачиваются в ее сторону и замолкают. И не потому, что лифт как-то по-особому стукнул и привлек внимание. И не потому, что женщина сделала что-нибудь вызывающее, громкое. Нет, она тихо ступает по ковру, направляясь в нашу сторону. Каждый ее шаг легок и осторожен. Но во всем ее облике, в движениях есть что-то завораживающее, что-то не позволяющее не задержаться на ней взглядом, не восхититься ею, остаться равнодушным. Но женщина не знает этого. Она не замечает, что все смотрят на нее. Она так свободна и не смущена, словно в вестибюле нет никого. Я смотрю на эту женщину и чувствую, что теряюсь. С каждым шагом она приближается ко мне, становится больше, а от меня, кажется, остаются одни глаза, жадно всматривающиеся в нее. Я только успеваю сообразить, что это «та женщина», а она уже подошла и стоит рядом, касаясь меня мехами и распространяя вокруг тревожный запах своих духов. Женщина поворачивается к Русакову, говорит ему что-то, и запах ослабевает. Русаков протягивает руку в мою сторону, и запах духов опять усиливается: рядом со мной появляются темные глаза, блестящие и улыбающиеся, и эти глаза что-то говорят мне, ласково щурятся, но я ничего не понимаю… Я только повторяю все время: «Да, да, хорошо». Мне и вправду хорошо. И всем, наверное, хорошо, потому что глаза не перестают улыбаться. Все сдвигаются с места и идут к выходу. Я тоже. Откуда-то вдруг появились другие люди, они тоже имеют отношение к этой женщине, потому что они окружают ее, помогают сойти со ступенек и останавливаются около машины.

Описать эту женщину я не берусь, хотя существуют в нашем словаре слова, созданные специально для таких женщин: «околдовать», «пленительная», «чудо» и прочее. Если отобрать из этих слов самые сильные, расположить их в стройном, благородном порядке, придать им чистоту и звучность, получится, быть может, нечто похожее на нее.

Когда мы садились в машину, рядом с мадам оказалась маленькая пожилая женщина. Я удивилась — мы и не заметили ее, а ведь она, наверное, все время была рядом.

С другой стороны мадам села я.

От высоко зачесанных светлых волос мадам крепко пахнет душистым маслом. Вскоре в машине трудно дышать.

— Откройте окно, — просит меня Альма Бранд.

Она улыбается мне.

Только на обложках заграничных журналов видела я такую улыбку. И еще на рекламах зубной пасты. Улыбка, а рядом зубная щетка. «Пользуйтесь пастой „Пепзодонт“ — и вы будете неотразимы».

Я открываю окно. Свежий встречный ветер врывается в машину и шевелит волосы моей соседки. Она поднимает руку в длинной перчатке и поправляет прическу.

— Какой ветер, — говорит она. — Закройте, пожалуйста.

Я закрываю окно. Бранд кладет руку на плечо сидящего передо мной мужчины и спрашивает его, улыбаясь конечно:

— Вам, наверное, неудобно сидеть?

— Что вы! — Седая голова поворачивается к нам. — Что вы, что вы! Не беспокойтесь!

— Переведите, пожалуйста, мсье, — обращается ко мне Альма, — что он может откинуться и опереться на вас.

— То есть как опереться? И почему на меня?

Альма смеется:

— Ну вот так, откинуться, — она откидывается на спинку сиденья. При этом мех падает с ее плеч, оставляя открытыми плечи и глубоко обнаженную грудь. — А на вас — потому что вы сидите за мсье.

— Но мсье — мужчина, а я женщина.

В глазах удивление.

— Вы женщина?

Оторопело я смотрю на Альму Бранд. Ничего не понимаю. Альма Бранд улыбается:

— Вы — гид.

…Так я познакомилась с вами, мадам. Самое смешное, что я ничего вам тогда не ответила. Потом мне пришли в голову несколько замечательно остроумных ответов — совсем в вашем духе, — но тогда я сделала самое нелепое, самое глупое и, может быть, самое естественное, если учесть, что с такими, как вы, мне до сих пор не приходилось встречаться, — я заревела.

Я сидела тихо, между нами и дверью машины, и беззвучно ревела. Не знаю, как Русаков, сидевший рядом с шофером, догадался, что что-то происходит, и почему вдруг он спросил: «Ася, что случилось?»

Я молчала.

— Ася, что там случилось? — переспросил Русаков.

Седой, сидящий впереди меня, оглянулся, посмотрел мне в лицо и тронул за локоть: «Возьмите себя в руки». Машина затормозила и мягко остановилась. Все вышли. А я сижу. Шофер удивляется. «Выходи. Аська».

— Володя, вези меня обратно.

— Что ты, Аська! Что она тебе сказала?

— Ничего не сказала. Вези меня обратно.

— Ведь ты на работе. Иди! Завтра разберешься.

Русаков заглядывает в машину:

— Да что случилось, Ася?

— Она сказала, что я не женщина, а гид. Я не пойду. Пусть сама как хочет…

Русаков крепко берет меня за руки и высаживает из машины.

Русаков ставит меня на землю, достает из кармана пальто носовой платок и сует его мне:

— Вытрите лицо, и пошли. И давайте сразу договоримся: я вас в обиду не дам — только вы должны во всем меня слушаться. А теперь — на работу!

На площади перед цирком много народу, но в толпе я не вижу ни Бранд, ни Марты Стооль, ни седого мужчины из Ленинградского Дома моделей. Они все стоят в вестибюле. Когда мы с Русаковым подходим к ним, Бранд с улыбкой обращается ко мне:

— Вы обиделись? Но разве я сказала что-нибудь обидное? — И она обводит стоящих рядом удивленными глазами. Когда эти глаза останавливаются на мне, я замечаю, что в них нет ни смущения, ни неловкости, нет ничего, кроме безграничного, почти детского удивления. Я отворачиваюсь.

Мы проходим к своим местам. Люди расступаются, пропуская нас вперед, и смотрят нам вслед, смотрят на Альму Бранд, на ее откинутую назад голову в высокой золотистой прическе, на ее меха, спокойно лежащие на плечах, на высокую грудь. Я стараюсь отстать, ведь я пришла в цирк, как все, — я не из этой опереточной процессии. Альма Бранд находит меня в толпе и кивает головой. Я приближаюсь: нужен переводчик.