Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Ну-ну! — говорит Русаков.

— Что ж, поехали. Отвезем Анну Николаевну домой, — говорит седой.

— Поехали.

Утром мы выезжаем на аэродром. Машина долго ждет нас у подъезда гостиницы. Володя, сидя в машине, читает книжку. Я заглядываю к нему.

— Ты готов?

— Давным-давно, — говорит Володя, вкладывая между страницами закладку. — А вот вы там все копаетесь что-то. Смотри, опоздаем на аэродром.

— Ой, что ты, Володя, если она не улетит сегодня, мы все погибнем!

— Я-то не погибну, — говорит Володя и потягивается. При этом тонкая шерстяная рубашка обтягивает его сильные плечи и широкую грудь. — Если бы я погибал от каждой вздорной бабы, я бы здесь не смог работать. Так мы что ж, поедем или я еще могу почитать?

— Читай, но только будь наготове. Вещи уже спустили, и с минуты на минуту должна спуститься «сама».

— Ладно. — Володя берется за книжку.

— Ася! — кричит он мне вдогонку, когда я подхожу к гостинице. — Учти, что по Московскому до самого райсовета проезд закрыт, нам придется ехать кругом. И Русакову передай. Пусть поторапливается.

— Это точно, — замечает швейцар. Ему надоело стоять вот так без дела у дверей. Ведь что это за дело — открывать и закрывать двери и проверять, как работает вентиляция. — Это точно, — басит швейцар, — проезд сегодня закрыт. По радио предупредили. Так что и опоздать недолго, если вам ко времени надо. Следовало бы заблаговременно.

Швейцар распахивает передо мною дверь.

Мы отъезжаем в суматохе. Швейцар бегает от машины к подъезду, забирая вещи, а вещей много. И все какие-то маленькие: саквояжи, котомки, чемоданчики. И среди этого барахла чинно и важно, как будто олицетворяя незыблемый порядок, стоит сундук, обклеенный этикетками, на толстых коротких ногах, с оттопыренными ручками. Сундук вносят последним. Он никак не хочет становиться в багажник. Швейцар и Володя ходят вокруг сундука, стараясь все-таки пропихнуть его, но потом Володя машет рукой, говорит: «Взяли!» — и они втягивают сундук прямо в машину. Здесь, на ковре, среди мягкой обшивки, сундук устанавливается, и мы садимся в машину, подобрав ноги, чтобы не стукнуться об него. Машина делает разворот, медленно проезжает мимо подъезда гостиницы, в окне появляется и исчезает блестящая черная вывеска, появляется и исчезает швейцар, вытянувшийся у дверей, и, сменяя друг друга, появляются и исчезают дома: желтые, зеленые, серые. Мы едем на аэродром.

На заднем сиденье машины нас трое: Русаков, Марта Стооль и я. Мадам Бранд сидит впереди. Русаков, согнувшись, заглядывает в окно, я смотрю прямо перед собой, вижу аккуратно причесанный затылок мадам Бранд, крепкую шею Володи и его плечи. Между плечами Володи и затылком мадам Бранд я вижу дорогу, по которой катят машины меньше нашей, такие, как наша, и совсем большие курносые грузовики-самосвалы. Рядом со мною сидит Марта Стооль. Она сидит тихо, как мышь, прижав к груди сумку. Я думаю о том, что, наверное, она так и не заговорит, и как раз в этот момент Марта открывает рот. Впрочем, сказать, что она открывает рот, не совсем правильно, потому что она начинает говорить очень тихо, сквозь полусомкнутые губы.

— Мы очень признательны вам за прием, — говорит она.

Мы с Русаковым одновременно поворачиваемся к ней. Она замолкает, словно напуганная нашим вниманием. Мы ждем, что скажет она дальше, но Марта молчит, и тогда говорит Русаков:

— Вам пришлось трудно в этой поездке, мадмуазель Стооль. Много работы. Мы старались по возможности облегчить вам эту работу.

— Спасибо. Я не устаю. Я привыкла много работать.

— Вы работаете с мадам Бранд? — спрашиваю я.

— Нет. Я служу в фирме нейлоновых, трикотажных и шерстяных изделий. Я художница.

Тонкие пальцы Марты вздрагивают и плотнее обхватывают сумку.

— Наша фирма представляет на выставку основную часть товаров. Вот меня и прислали.

Мы молчим, и через несколько минут Марта добавляет:

— Мы очень благодарны мсье Русакову. Он все прекрасно организовал.

Голос ее звучит тихо и робко, и я, сидя рядом с нею, с трудом улавливаю слова. Я вижу, что мадам Бранд напряженно прислушивается. Она еле заметно откидывает назад голову, от напряженного внимания белеют прозрачные мочки ее ушей. Марта, видимо, хочет еще что-то сказать, но сдерживается.

Машина подъезжает к аэропорту. Носильщики выгружают вещи, Альма Бранд и Марта Стооль проходят в комнату таможенного управления, а мы с Русаковым ждем их около взлетной площадки.

— Ну вот, Асенька, и все. Конец вашим мучениям.

— Еще один день, и я бы не выдержала.

— Убежали бы?

— Убежала.

— А кто бы с мадам работал?

— Мне все равно. Заменили бы кем-нибудь.

— До вас была переводчица — ее заменили. Не выдержала. Вас, значит, тоже можно заменить. А если мадам Бранд того и добивается, чтобы ей меняли переводчиков каждые два дня?

— Ну, если того и добивается, тем лучше! Пусть меняют!

— Нет, Асенька, не лучше! Мы с вами на службе, а не приставлены потакать женским капризам. Мы на службе у своего государства.

Я хочу возразить Русакову, но некогда. Навстречу идут мадам Бранд и Марта. Я смотрю на Марту. Сейчас, при ярком солнечном свете, она не выглядит пожилой. Ей и лет-то не больше тридцати пяти. Тонкая кожа обтягивает скулы на щеках, делая ее похожей на восточную женщину, а в глазах, больших и темных, нет блеска — сухие глаза! И странным на этом лице кажется рот, по-детски припухлый, наивный. Все остальное в Марте некрасивое: жилистая шея, и руки непропорционально длинные, и впалая, худая грудь. И походка смешная, идет — будто раскачивается маятник: вправо, влево, вправо, влево… А рядом идет мадам Бранд. Не идет — несет свое выхоленное тело, легко ступает красивыми ногами и чуть покачивает крупными бедрами — удивительная женщина Альма Бранд. До ее прелестей нет никакого дела Русакову. Он идет рядом с Мартой и пытается разговаривать с нею на смеси английского и немецкого языков. И не смотрит на Бранд, ни на ее плечи, ни на ее голову, ни на ее ноги. Удивительный человек Русаков!

Самолет распластался на взлетной дорожке. Мы прощаемся. У Марты ладонь маленькая и горячая, а на руке мадам — тонкая лайковая перчатка. Прикосновение перчатки к моей руке вкрадчивое и осторожное.

— Мы вернемся через две недели.

Вы-то вернетесь! Вот только я не вернусь. Я улыбаюсь. И Русаков тоже улыбается. Он машет Марте, когда та оборачивается к нам. Самолет ревет и медленно двигается с места. Он уходит вправо вдоль взлетной дорожки и уносит от нас Марту с ее сумкой, невозмутимую мадам Бранд, маленькие саквояжи и чемоданчики и большой сундук в дорогой коже, на четырех кургузых ногах.

— Ну, Асенька, даю вам две недели отпуску.

— Какого отпуску, Николай Павлович?