Иван Свистунов - Жить и помнить

Зачем? Разве легче ей будет жить с такой правдой? Может быть, лучше ничего не знать, не заметить надписи: «Отцу от сына»? Пусть до конца останется в ее душе прежний образ Сережи: верный, правдивый, любящий. Не было у него ни другой (как их тогда называли, походно-полевой) жены, не было у него сына. Была только она, одна она…

Нет, еще страшней, невозможней жить, не зная правды. Теперь с каждой мыслью о муже будет рядом мысль о его сыне. Почему судьба нанесла ей еще один удар, подняла руку на самое дорогое — на память о Сергее?

Екатерина Михайловна сидела с закрытыми глазами, боялась еще раз увидеть венок и надпись на нем:

«Отцу от сына…»

Слеза выкатилась из-под опущенного века и в нерешительности остановилась перед новой, еще не знакомой морщинкой.

— За что?

— Теперь о сыне!

Екатерина Михайловна проговорила спокойно, не открывая глаз, но за ее спокойствием нетрудно было разгадать последнюю степень напряжения всех сил души.

Очерет не понял:

— О яком сыне? У мене их аж трое!

Екатерина Михайловна открыла глаза, пристально посмотрела на собеседника: не хитрит ли? Нет, кажется, действительно не понял.

— Расскажите о сыне Сергея Николаевича, который растет здесь, в Польше. О Славеке.

Славек! Петр даже присвистнул. Одно слово, а будто включили электрическую лампу в пятьсот свечей. Враз стало светло и ясно. Подтвердил с радостной поспешностью:

— Есть, есть сын у Сергея Мыколаевича. Добрый парубок вырис. Так вы ж его бачилы у Дембовских. Мы его з Сергеем Мыколаевичем Бреславеком звали.

Увидев помертвевшее лицо Екатерины Михайловны, испугался:

— Да вы шо, Катерина Михайловна! Голубка! Шо вы подумали? Зараз я вам всэ расскажу. Дуже цикава история…

Дело было в конце мая сорок пятого года. Майор Курбатов узнал, что старый его дружок еще по боям в Белоруссии Витька Мокеев тяжело ранен и находится в госпитале в Бреслау. Бросив все спешные, неотложные дела — все равно с одним разделаешься, а новых пять уже ждут очереди, — Курбатов вызвал гвардии старшину Очерета и приказал:

— Готовь, Петро, машину. Завтра в поход.

Очерет проверил мотор и баллоны, заправил машину маслом и горючим, захватил две канистры про запас и утром пораньше подогнал «капитана» к дому Дембовских, где жили они вместе с майором.

— Ваше приказание выполнил. Машина готова!

Путь был неблизкий, и цель поездки не очень веселая. Все же хорошо мчаться по асфальту шоссе, дышать спокойным, по-утреннему прохладным воздухом и знать, что наконец-то на земле установилась долгожданная тишина.

До Бреслау добрались быстро, но по городу ехали еле-еле, как по минному полю, от указателя к указателю, искали «хозяйство Вороновой» — так именовался, в целях неразглашения военной тайны, фронтовой госпиталь, где начальником была подполковник медицинской службы Воронова.

За годы войны Курбатову и Очерету довелось повидать не мало руин, но картины разрушенного Бреслау подавляли своими масштабами. Проехали одну, вторую, третью улицу — и везде следы боев. Казалось, в огромном миллионном городе не осталось ни одного уцелевшего дома: лишь обожженные остовы зданий, битый кирпич, исковерканные балки, осколки стекла да смертный, нестерпимый смрад разрушения. Бои в Бреслау только окончились. Сорокатысячный гитлеровский гарнизон держался здесь и тогда, когда пал Берлин и когда безоговорочно капитулировала Германия. Сопротивление было ожесточенным, бессмысленным, на каждой улице, в каждом доме.

Разрушенный, поверженный гигантский город медленно остывал после недавних боев.

Уцелели главным образом окраины, и на одной из них они разыскали госпиталь. Очерет остался в машине, а Курбатов с тяжелым сердцем («Ты живой, здоровый, а он…») пошел в палату к Мокееву.

В забинтованной тщедушной фигурке, лежащей на железной койке, невозможно было узнать Витьку Мокеева, весельчака, ерника, рубаху-парня, утверждавшего и под Москвой, и под Ленино, и на Висле, что еще не отлита пуля, ему предназначенная. Действительно, глядя в его озорные глаза, на ухарский чуб, на саженный размах плеч, верилось, что такого молодца ни пуля, ни осколок тронуть не посмеют.

Из всех боев лейтенант Мокеев, капитан Мокеев, майор Мокеев вышел без единой царапинки. Тот, кто в годы войны служил в пехоте — царице полей, кто командовал стрелковым взводом, стрелковой ротой или даже стрелковым батальоном, тот отлично понимает, что означало такое фатальное везение.

В середине мая, когда окончилась война, белым днем — день был солнечный, ясный, весенний — на каменной, гулкой от безлюдья улице Бреслау, брошенная с чердака полуразрушенного дома граната искромсала сильное удачливое тело Виктора Мокеева.

Нет нужды рассказывать, как поступили солдаты батальона, ворвавшись на чердак дома с укрывшимися там гитлеровцами.

Порой и месть бывает святой!

Лежит теперь Виктор Мокеев на госпитальной койке, лежит не шевелясь — перебит позвоночник. Только отчужденные, по-птичьи круглые глаза, уже не голубые, а желтые, смотрят на Курбатова.

Говорил Мокеев мало, с трудом, «да» и «нет». После большой паузы, опустив на глаза сизую пленку век (Курбатову показалось, что Виктор уснул), признался:

— Я всю войну знал, что так со мной в конце и получится. Не веришь? Знал. Твердо знал. Предчувствие было. Хорошо, что довоевать удалось. С чистой совестью помру.

Курбатов не нашелся, что сказать, а может быть, и говорить ничего не надо: разве смягчишь или скрасишь жалкой ложью то грозное и неминуемое, что надвигалось на Виктора?

Сидел молча. Надо было уже возвращаться домой, но так не хотелось расставаться с товарищем, которого — от правды не уйдешь — он видел в последний раз. Зачем-то начал рассказывать другу, как трудно и непривычно ему в комендатуре, где надо заниматься снабжением города хлебом и мясом, восстановлением шахт, ремонтом взорванной немцами электростанции.

Виктор равнодушно смотрел на друга потухшими глазами. Вместе с жизнью уходили от него обычные земные интересы. Он не понимал, как могут волновать Курбатова такие сущие пустяки, как хлеб, свет, вода…

От внезапного далекого артиллерийского залпа заныли оконные стекла.

— Видать, не все еще навоевались! — выглянул в окно Курбатов и улыбнулся: — Старый вояка, а небесный гром за орудийный выстрел принял.

Только теперь он заметил, что день на исходе: давно пора в дорогу.

Пока распрощался с другом, пока поговорил с хирургом, который при вопросе о Мокееве только развел руками и указал на небо, что означало — уповать можно только на божью силу, на дворе начало темнеть. Грозовые удары гремели все ближе и ближе — небесный НП умело корректировал огонь.