Иван Свистунов - Жить и помнить

— Приехал Станислав!

Но Пшебыльский смотрел на непрошеного гостя, как на новые ворота:

— Паникер! Сынок приехал в родительский дом. Житейская вещь.

— Его кто-то вызвал.

— Чепуха!

— Он получил телеграмму, которую я не отправил.

— Мистика. У вас синдром от трусости.

Юзек был слишком напуган, чтобы обижаться.

— Он получил телеграмму.

Пшебыльский нахмурился. То, что Юзек Дембовский натуральнейший трус, хорошо известно. Но сейчас, пожалуй, его страхи имеют под собой почву.

— Кто был тогда в буфете? Ваши старики, Элеонора, Ванда, вы, я… Вот и все!

— А официант?

— Веслав?! Туп как бревно. К тому же глухарь. Исключено!

Исключено… А сам опустился на стул тяжело, устало. Вот когда сказываются годы, склероз, повышенное кровяное давление, грудная жаба. Ничтожный повод — дурацкие страхи Юзека, а у него уже тупая боль в затылке и такое ощущение, что вот сейчас, сию минуту, лопнет какой-нибудь сосуд в мозгу и горячая кровавая волна собьет с ног, зальет глаза, зажмет в тиски сердце: апоплексический удар!

Конечно, Веслав бревно, и только трусливый Юзек мог высказать такое предположение. Но все же в душе заскребли сомнения. Ему самому не нравится новый официант. Глядит, будто глотком подавился. Рожа каменная. Проговорил в раздумье:

— Черт его знает. Завтра выгоню вон. Спасал отечество, пусть отечество его и кормит.

То, что такой иезуитски-дотошный человек, как Пшебыльский, разделил его подозрения, доконало Юзека. От волнения он не мог даже стоять на одном месте и заметался по комнате.

— Что же делать? Что?

Пшебыльский со злобой смотрел на гостя. Казалось, еще немного — и у Юзека начнется форменная истерика с закатыванием глаз, выдергиванием волос и пусканием слюны.

— Перестаньте психовать. Выход один — скорей кончать с шахтой.

— Но здесь Станислав! — взвизгнул Юзек, как щенок, которому наступили на лапу.

— Станислав! Станислав! Тем более нельзя медлить. Надо действовать быстро и решительно. Вам не хватает смелости.

Юзек огрызнулся:

— Вы же сами говорили, что надо быть и лисой и львом!

Пшебыльский скривил губы:

— Но я не говорил, что надо быть ослом.

Юзек подскочил к Пшебыльскому:

— Как понимать?

— В прямом смысле.

По синевато-бледному лицу Юзека поползли багровые пятна:

— Я не позволю себя оскорблять!

— Опять истерика. Пейте валерьянку.

— Замолчите! — Высокие ноты вот-вот перейдут в плач.

Пшебыльский почувствовал, что струна слишком натянута.

— Успокойтесь. Вы стали раздражительным.

— Вы меня сделали таким.

— Вам нужно переменить климат. Уехать куда-нибудь.

— Но когда же, когда? И так я живу, как на мине. Когда дома Станислав…

Нижняя челюсть Пшебыльского отвисла, как у покойника:

— Чем занимается гордость вашей семьи?

— Что он может делать! В свою веру обращает Яна. Фарширует политграмотой.

Пшебыльский усмехнулся:

— Трогательная картинка. Из романа Генриха Сенкевича.

Но Пшебыльскому совсем не было весело.. Много у него врагов, но Станислав Дембовский — враг номер один. Антифашист. Боец Войска Польского. Конечно, русский агент. Вот кого с наслаждением собственноручно повесил бы он на первом телеграфном столбе. Выругался зло, нецензурно.

— Выбирайте выражения, — неизвестно почему оскорбился Юзек. — Он мой брат.

— Эх, Юзек, Юзек! В старые времена были братья, сестры, отцы, дети. Теперь в мире есть только враги и друзья. Станислав наш смертельный враг. Вы думаете, у него дрогнет рука, если он узнает, что вы с нами?

Юзек уныло согласился:

— Я сам так думаю. Что же делать?

— Как можно скорей устраивайтесь на шахту… Во что бы то ни стало!

— Я стараюсь… но…

От злости и без того бескровные губы Пшебыльского стали совсем синими.

— Никаких «но»! Шахту надо остановить в ближайшие дни. Уголь — хлеб промышленности, как говорят русские. Надо отнять хлеб у народной республики. Голодом надо ее душить. Голодом! Вы слышали, что произошло на шахте?

— Там работали советские шахтеры и добыли…

Яйцевидная на тонкой шее голова Пшебыльского затряслась от раздражения.

— Работали! Добыли! Вы круглый осел! Разве дело в том, что русские шахтеры добыли лишние сто или двести тонн угля? Они заразили наших рабочих. Понимаете: за-ра-зи-ли! Есть такая бацилла: соцсоревнование.

Юзек уныло смотрел в окно на глухую кирпичную стену, по которой рыжими лишаями расползлась сырость. С какой радостью выскочил бы он сейчас в окно и бежал, бежал. Куда глаза глядят! В Карпаты! В Беловежскую пущу! Еще лучше за границу, чтобы только не видеть Пшебыльского, его лысого черепа, не слышать скрипучий голос, не чувствовать в сердце поселившейся там крысы — страха. Но куда убежишь? А началось все в лагере с лишней миски баланды — будь она проклята! Воистину за чечевичную похлебку!

Пшебыльский покосился на Юзека:

— У вас скверная привычка смотреть в сторону, когда с вами говорят. Вы плохо воспитаны. Я чувствую, что поглупел с тех пор, как связался с вами.

— Я слушаю вас.

— Мне надоело, что вы только слушаете.

— Я делаю…

Нервы, оказывается, были и у Пшебыльского. Проговорил сипло, как астматик:

— Да поймите своей бараньей башкой: нужно спешить. Как дела с Яном?

— Брат оказался упорным…

— Расколется. С такой анкетной он от нас не уйдет.

— Все охает и ахает по поводу советских добродетелей, которые ему живописуют родственники.

Пшебыльский на мгновение представил себе всю семью Дембовских. Прескверное родство у Юзека. Старик совсем спятил с ума, а о Станиславе и говорить нечего. Да и Ванде пальца в рот не клади. Жестоковыйный народ. Остается только Ян. Ну что ж, он сам за него возьмется.

— Адрес портного Яну дали?

— Дал. Завтра придет. На Вокзальную.

— Отлично! Я сошью ему смирительную рубашку. Что вы еще сделали?

Юзек усмехнулся:

— Я помахал перед носом брата красной тряпкой. Теперь он свиреп, как бык.

— Ясней!

— Намекнул, что его невеста была любовницей русского офицера и прижила с ним сынка. Приданое.

Губы-пиявки Пшебыльского расползлись, обнажив обломки гнилых зубов.

— Сильно закручено. Вы умеете находить больные места. — Добавил как бы между прочим: — Если не ошибаюсь, вы тоже пытались ухаживать за Элеонорой. Даже собирались жениться.

— И не думал!

— Правильно. Лучше быть холостяком. Жена бывает мила только два дня в жизни.

— Какие два дня?

— Первый день, когда в дом вводят, и второй, когда из дома выносят, — хихикнул Пшебыльский. — Но вам это не грозило. Ухаживали вы за Элеонорой, насколько я осведомлен, безрезультатно.

— Если бы я ухаживал за ней, то лоб моего братца украшали бы ветвистые рога. Я предпочитаю падать с хорошего коня!