Иван Свистунов - Жить и помнить

— Пей до дна!

Памятуя дедовскую мудрость: «Дают — бери, бьют — тикай!» — Очерет не стал ломаться. И пошла в бой пехота!

Первая рюмка, как известно, идет колом, вторая соколом, остальные мелкими пташками. Не минуло и часа, как гвардии старшина почувствовал, что и стол с закусками и бутылками, и сидящие за ним гости, и даже стены, увешанные фотографиями бессчетных хозяйских родичей, пришли в движение, покачиваются и, того гляди, пустятся в пляс.

Стол и стены, правда, на месте устояли, но гости, те, что были помоложе, завертелись в вихревом танце, с увесистым стуком подкованных каблуков, со звоном мониста, с жарким шуршанием крепдешиновых, креп-жоржетовых и бог весть каких юбок.

Среди мельтешащих в танце парней и девчат Петр приметил статную, широкую в плечах и бедрах девушку. Все в ней было крупное: глаза, брови, коса, губы. Было удивительно, что свое крупное тело она так легко несет в танце. Сидевший рядом с Петром старикашка, вконец осоловевший от возлияний, с восхищением скребя сухонькой куриной лапкой затылок, поросший реденьким пушком, шамкал:

— Ох, и девка Оксана. Пава, чистый лебедь-царевна! — От прилива чувств дребезжащим, как разбитый горшок, голоском затянул:

И пошел вприсядку.

От теплой водки, духоты, шарканья танцующих и завывания ошалевших гармошек стало муторно. Петр вышел в сенцы. Там было темно, прохладно, пахло капустой и моченой антоновкой. Впотьмах Петр наступил на кошку, которая, шипя и мяукая, метнулась в какую-то дыру. Дверь из комнаты отворилась, и на пороге появилась Оксана. В прямоугольнике освещенной двери она стояла, как картина в раме. Щурясь со света, вышла в сени. Спросила низким и, как показалось тогда Петру, бархатным голосом:

— Хто туточки?

Петр шагнул к ней, положил руку на талию. Оксана стояла чуть откинувшись, и Петр с удивлением почувствовал, что талия у нее тонкая и гибкая. Правой рукой он обхватил Оксану за шею, привлек к себе, Прижался ртом к мягким теплым губам. Поцелуй был долгий — до шума в ушах. Только чувствовал, как вздрагивают ее мягкие теплые губы и вся она слегка покачивается.

Стукнула дверь. Оксана рванулась и убежала в комнату. Петр вышел во двор. Сел на скамейку. Закурил. Было темно, тихо, и на черном, как забой, небе шахтерскими лампочками мерцали голубые звезды. Таких звезд в Европе Петр не видел. Внезапно сказал в темень вишенника:

— Женюсь!

Когда Петр вернулся в хату, то его снова окружили уже совсем охмелевшие горняки, всунули в руку стакан с водкой, и снова завертелась карусель. В тот вечер Оксану он больше не видел.

Домой Петр шел поздней ночью по давно притихшему поселку. В темных садах спали завороженные соловьями шахтерские домики. Полная царица-луна сияла с тронной вышины неба. Белая дорога спокойно дремала под луной, отдыхая после дневной суеты. Было тихо, даже собаки не лаяли, боясь нарушить колдовское, испокон веков известное очарование украинской ночи. Только далеко за Вербной левадою молодой девичий голос упрашивал:

Утром, опохмелившись стаканом водки и бутылкой жигулевского и расспросив у матери, где живет Оксана, он пошел к ней домой. Шел с полной убежденностью, что Оксана не помнит вчерашнего поцелуя в сенях, а если и помнит, то не придает ему значения: мало ли с кем целуешься на таких пирушках!

Оксана оказалась дома. Одета была по-вчерашнему, в том же светлом платье и туфлях на высоких каблуках, так же тугим жгутом змеилась коса.

Гвардии старшина растерялся. Растерялся первый раз в жизни, растерялся, как новобранец перед маршалом. Словно не он лежал в снегу на шоссе с бутылками горючей смеси, встречая фашистскую танковую нечисть, словно не он «на вымашку» переплывал реку тусклым осенним утром, словно не он в новой парадной форме шел, позванивая орденами и медалями, по Красной площади, мимо Мавзолея, и тысячи труб сводного оркестра пели ему славу.

Петр стоял перед девушкой переминаясь, не зная, что сказать, чем объяснить неожиданный приход. Бросился, как штрафная рота в атаку.

— Помятаешь?

Оксана смотрела не моргая — глаз в глаз:

— Помятаю!

Ни наигранной скромности, ни напускного смущения не было в спокойном открытом лице. Петр тоже молчал, смутно понимая, что именно сейчас в его жизни совершается самое важное, самое главное. Спросил деревянным голосом:

— Выйдешь за меня?

Оксана не удивилась, не смутилась, не обрадовалась. Только нахмурились густые брови над ясными глазами. Смотрела долго, словно хотела прочесть в его глазах все, что было, и все, что будет.

— Выйду!

Петр подошел к ней, стал рядом, но, как вчера, ни обнять, ни поцеловать не смог. Только взял сильную покорную руку, неумело поднес к своим окаменело сжатым губам. Женских рук ему целовать еще не приходилось.

Вот и вся любовь! И хотя живут они счастливо, и Оксана уже родила ему трех сыновей (соседи смеются: будет уголь у Советского государства!), и он не представляет себе, что у него могла быть другая жена, все же сейчас, после разговора с Барулиным, ему показалось, что в его жизни не было настоящей любви: роковой, с переживаниями, с ломаньем рук и трогательными стишками или хотя бы просто с частушками…

Долго не мог заснуть в ту ночь и полковник Андрей Барулин. Конечно, не надо было столько пить армянского коньяка, не надо было читать полузабытые стихи, ворошить прошлое.

Жизнь его в общем-то удалась. Полковничьи погоны на плечах, хорошее положение в округе, с семьей все в порядке. Две дочки-школьницы, светловолосые, голубоглазые, умницы. Жена, правда, немного грубоватая и не очень деликатная, но женщина хорошая, честная, порядочная, добрая хозяйка и мать.

Почему же ты не спишь на своей санаторской кровати, Андрей Барулин, лирический капитан, как назвала тебя Элеонора Каминьска? Почему без спросу осаждает тебя прошлое? То видишь ты, как у зеркала стоит полячка и, закинув руки к затылку, поправляет прическу, и в спокойном омуте зеркала отражается бледное, с темными невеселыми глазами лицо. То вновь перед тобою ночное шоссе. Небо в гулах авиационных моторов. Сзади, где Гдыня и Данциг, немолчная канонада. В зареве дальних пожаров горизонт. Несутся навстречу «студебеккеры», нагруженные снарядными ящиками. Неуклюжими чудовищами ползут по обочине мрачные самоходки. Ты же, выбрав свободную ночь, мчишься на «виллисе» за двести километров, чтобы утром как бы невзначай еще раз увидеть бледное лицо, темные глаза, услышать в ответ на приветствие: