Иван Свистунов - Жить и помнить

Какие коленца выкидывает порой жизнь! Жениться на бездетной, образованной, одинокой, интересной женщине, к тому же еще вдове Героя Советского Союза, он мог. Но стать — за здорово живешь! — отцом мальчишки невыясненной национальности, может быть эсэсовского отпрыска, исключалось. Тут уж никакая белая шейка с плавным переходом в плечи не поможет.

Но что сказать Курбатовой? Как половчее дезавуировать сделанное предложение? Екатерина Михайловна спокойно смотрит на него. Верно, догадывается о его мыслях. И уходит от него. Между ними стена. Непроходимая. Глухая. Вечная. Никогда ему не целовать белую полную шею, плавно переходящую в покатые плечи. Никогда не идти с нею рядом по улице Горького и спиной чувствовать, как оборачиваются проходящие мужчины: «Какая женщина!»

Все же Осиков был рад. Он избежал опасности. Страшно даже подумать, что могло получиться. Он женился бы, законным образом оформил брак, а эта психопатка преподнесла бы ему свадебный подарок! Что подумало бы начальство? Что сказали бы сослуживцы? Какой, наконец, вид имело бы его доселе незапятнанное личное дело?

Вот еще один пример того, с какой осторожностью нужно относиться к своим чувствам, не давать им волю.

Теперь у Осикова вспотела не только лысина, но и лопатки. Словно шел он по незнакомой местности с закрытыми глазами, и вдруг под ногой — пропасть. Еще бы только один шаг и… Ужас!

Старость плохо спит. Ноют ноги — промокали сапоги, шахтная вода лезла в каждую дыру. Ноет спина — забой не иерусалимские аллеи. Душит кашель — много угольной пыли осело в легких за сорок лет.

Но больней всего — сердце. Пьешь порошки, глотаешь таблетки — все без толку. Ни к черту не годится медицина со своими снадобьями. Болит сердце, да и только!

Врачи не могут определить, отчего болит сердце, а он-то сам хорошо знает. Дети, дети! Что происходит с Юзеком? Словно трупный смрад идет от парня. Был хорошим мальчиком — послушным, ласковым, первым учеником. Вырос — балбес и тунеядец. Когда он упустил сына? Верно, там, в лагере, испортили парня. Проклятая война. Вот они, мины замедленного действия. Что теперь делать с ним? Как помочь? Разве есть от таких болезней таблетки и микстуры? Говоришь ему, учишь — без толку. Все сам знает, сам понимает, во всем разбирается: и в политике, и в жизни, и в прошлом, и в будущем. То ему не так, и это не этак. Все усмешечки да улыбочки.

А может быть, ему только так кажется, может быть, теперь вся молодежь такая? Другие времена. Может, он постарел, у него ноют старые кости и все ему кажется в черном свете? Скорей бы Юзек шел работать на шахту. Среди рабочих ребят оботрется. Кровь-то у него шахтерская.

Да и с Янеком неладно. Не повезло парню. Сколько молодых лет зря прошло. Вернулся, а жизнь не налаживается. Элеонора ходит как пришибленная. Какая кошка между ними пробежала? Молчат.. Не разлюбил ли ее Янек? Бедняжка! Столько лет ждала!

Феликс лежит на спине: врачи говорят — так легче сердцу. Какое там легче! Все равно болит, словно куском угля придавило. От дум болит. Было бы на душе спокойно, спал бы, как Адам Шипек после пляшки старки.

Уже, должно быть, час. А может, и два! И Ядвига не спит. Только молчит. Притворяется. Слава богу, за сорок лет научился понимать ее уловки. Тоже думает. Не легко и ей. Мать!

— Спишь?

Молчит Ядвига. Ну молчи, молчи. Хорошо еще, если думает о Янеке или Юзеке. А если о Славеке? Вот дал бог беду. Такую боль подбросил!

— Ты спишь, Ядвига?

— Сплю. И ты спи.

— Как же со Славеком будет?

Словно спичка в бензин. Подхватилась. В темноте видно: волосы растрепанные, глаза злые.

— Что со Славеком? Как жил, так и будет у нас жить.

— Но он же… — заикнулся Феликс, но Ядвигу понесло:

— Кто его вынянчил? Кто выкормил? Кто воспитал? Какие могут быть разговоры! Молчи ради бога, и без тебя тошно!

— Что верно, то верно, — согласился Феликс. Конечно, Ядвига права, ничего не скажешь. — Только…

— Опять за свое. Спи. Нечего мне голову морочить.

Феликс ворочается.

— Не спится что-то. Вроде крошки на простыне…

— Какие крошки? Выдумываешь. Когда у нас на постели крошки оказывались? Разве еще когда Юзек маленьким был.

Молчание. Далеко на железнодорожном мосту простучал поезд. Днем поездов не слышно, а ночью и за два километра доносится стук колес. Феликс ворочается.

— А что, если Екатерина Михайловна… — Ядвига вскочила как ошпаренная:

— Кто она ему? Кто? Не рожала она его и не воспитывала. Глупый разговор.

— Верно, — уныло соглашается Феликс. — Он нас родными считает, а она для него совсем чужая. Нельзя травмировать мальчика.

— Конечно нельзя. Я это и говорю. Спи ради бога. Или ты решил до утра из меня жилы тянуть?

Тихо. Темно. Болят проклятые ноги. Болит спина. Болит сердце. И Ядвига не спит. Переживает, старая.

Феликс поднялся, не зажигая света, нашел графин с водой, напился прямо из горлышка. Сказал про себя, словно только сейчас вспомнил:

— Фамилия у него — Курбатов.

— Сам виноват. Я же тебе еще тогда говорила: записывай мальчика на нашу фамилию.

— Майор хотел на свою записать.

— Мало ли чего он хотел. Он в могиле, а мы живые.

— Как ты говоришь, Ядвига! А если бы Сергей Николаевич был жив?

— Что ты меня мучаешь? — всхлипнула Ядвига. — Ну отдавай, отдавай Славека, если тебе не жаль!..

— Что ты кричишь, как на базаре. Разве мне не жаль? Как родной сын.

— Ну и не будем больше говорить на эту тему. Все решили. Спи.

Феликс сердито отвернулся к стене, натянул на голову одеяло. Спать так спать. Утро скоро.

Сморила дремота. Уже сквозь сон услышал подозрительную возню.

— Ты чего? — повернулся к жене.

Ядвига сидела на кровати, зажав платком рот.

— Ты что?

Ядвига заплакала громко, сморкаясь и кашляя:

— Она-то одна!

— Кто одна?

— Екатерина Михайловна одна. Совсем одна.

— Ну и что?

— Никого у нее нет. Ни мужа, ни сына. У нас дети, да и мы вдвоем. А она совсем одна…

Голые плечи Ядвиги вздрагивают, седые волосы совсем растрепались. Плачет. Ей жаль и себя, и Феликса, и Екатерину Михайловну, и ее погибшего мужа. Но больше всего ей жаль Славека, который вырос на ее руках и которого она не может отдать.

— Что же делать?

— Может быть, Екатерина Михайловна и не думает брать Славека в Россию? — нерешительно замечает Феликс, чтобы успокоить жену.

— Ты видел, как она смотрит на Славека? Видел? Как мать! Я-то уж знаю.

— Насильно не возьмет.

— Разве в таком деле сила нужна? Не она возьмет. Сам майор Курбатов его возьмет! Своей славой Героя возьмет. Своим именем.

— Еще как Славек решит. Он ведь поляк. Наш!

— Надпись на могильном венке он какую заказал? Курбатов он.

— Да спи ты наконец, — рассердился Феликс. — Не о себе надо думать, а о Славеке. Пусть сам решит. Не сейчас, так через год, через два, когда вырастет, пусть и решает, кем ему быть: поляком или русским. Одно только знаю: будет он человеком. Слышишь: человеком! Это главное. Спи. Скоро утро.