Иван Свистунов - Жить и помнить

Екатерина Михайловна взяла руку Элеоноры.

— Не волнуйтесь. Все у вас будет хорошо. Выйдете замуж. Янек такой славный. И так любит вас. У вас будет своя семья, дети.

Глазами, покрасневшими от слез, Элеонора смотрела на далекую звезду. Дети. Семья. В какое страшное время прошла ее молодость! Война. Гитлеровская оккупация. Дахау… Когда окончилась война, она думала, что пришел конец страданиям людей, в мире будет только довольство и счастье. Где же мир? Почему люди не могут жить в мире?

— Как можно думать о детях, о семье, когда так тревожно в мире.

Екатерина Михайловна привлекла к себе Элеонору:

— Надо думать и о детях, и о семье. Если мы, простые люди всей земли, будем вместе — все будет хорошо.

— Как мне хочется быть такой же ясной и смелой, как вы!

Екатерина Михайловна улыбнулась:

— Ну какая я ясная и смелая. Обыкновенная женщина. Как миллионы других. Баба. Одинокая. Несчастливая. Вдова.

Они сидели обнявшись, как сестры. И вправду были похожи, как родные сестры: красивые, светлолицые, светловолосые славянки.

Курбатова поднялась:

— Мне пора. Сейчас придет Янек. Не хочу вам мешать.

— Я провожу вас, — и Элеонора взяла Екатерину Михайловну под руку.

В аллее было уже совсем темно. Черные ели стояли плечом к плечу, редкие фонари исполинскими апельсинами висели в густых ветвях. Безлюдно и тихо.

Сумерки.

Полусвет.

Полутьма. Засыпает природа. Но выползают из нор пресмыкающиеся. Их так и называют: сумеречные.

По дороге в парк Юзек Дембовский зашел в вокзальный буфет. Он понимал, что поступает неосмотрительно, глупо, нарушает строжайшее указание Пшебыльского: являться только в самом крайнем случае. Все же зашел. Тайно надеялся: может быть, Пшебыльский передумал, нашел другой ход, освободит его от страшного, немыслимого поручения.

В буфете шумно: только что пришел варшавский поезд, и поговорить с буфетчиком не удалось. Пшебыльский молча, как незнакомому, налил Юзеку фужер коньяку, сердито протянул леденец.

Напрасны все призрачные надежды: ничего не изменилось. Надо идти в парк.

Паскудный мир! Лысый череп Пшебыльского, унылая морда официанта, чавканье любителей буфетных бутербродов — все казалось Юзеку омерзительным. С брезгливой миной осушив фужер, молча вышел.

На первых порах коньяк показался ему совсем слабым, словно плутоватый буфетчик разбавил его лимонадом. Но, подходя к парку, Юзек почувствовал в груди, в животе, в ногах приятную теплоту. Дома, фонари, прохожие, автомобили теперь стали призрачными, ненастоящими.

У входа в парк встретил даму, одетую слишком ярко для своих лет и такую худую, что даже как будто слышалось легкое позвякивание берцовых костей. В другое время Юзек не преминул бы вступить с дамой в; контакт, но, памятуя о предстоящем, воздержался, только причмокнул губами:

— О ля-ля!

Дама, посчитав, что дело сделано, проследовала в боковую аллею. И обманулась. Юзек пошел своей дорогой. Все же встреча настроила его на игривый лад. Помахивая тросточкой, он забормотал под нос песенку, слышанную от девочек, живших в веселом заведении пани Зоей в городе Бромберге.

Совсем он не такой дурак, каким считает его лысый святоша Пшебыльский. Никого убивать он не собирается. С какой стати? Чтобы попасть на виселицу? Как бы не так! С Элеонорой можно договориться полюбовно. Намекнуть, что Яна в Лондоне завербовали, что он привез секретное письмо и теперь в его руках. Только она может спасти Яна, если будет пай-девочкой и не станет спорить… Кто знает, как повернется дело. Может быть, ради Яна Элеонора пойдет на жертву. История знает немало таких примеров. Тогда он уедет с ней из города, а то и из Польши. Зачем Элеоноре связывать свою судьбу с Яном? Только одно его слово — и Яна посадят в кутузку как иностранного агента. Ей придется носить туда передачи. Небольшое удовольствие. А еще лучше, если бы Элеонора догадалась об обмане и не пришла. Ничего она о нем плохого не знает. Ведь молчала же столько лет…

Но крыса, поселившаяся в его сердце, только притаилась. Снова чувствует он ее зубы.

— А вдруг Пшебыльский сказал правду! Вдруг Элеонора все знает! Надо проверить. Обязательно проверить!

Белый мрамор обелиска на могиле Курбатова виден и в темноте. Юзек подошел к могиле. Цветы. Вся могила в цветах. Жена старается. Да и школьники взяли шефство над могилой. Следят за чистотой. По праздникам проводят здесь сборы, принимают какую-то присягу. Усмехнулся. Даже себе не хотел признаться, что завидует Курбатову и мертвому. Мертвый русский офицер близок людям. А он, живой, вынужден прозябать, дрожать в страхе, прятать глаза от родного отца, от родной матери. Вспомнил слова Пшебыльского: лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Живая собака… Нет, врете! Не собака!

Подошел к обелиску, постучал тросточкой о мрамор.

— Как лежится, пан майор, в чужой земле? В польской земле? — У опьяненного Юзека сердце стало мягким: — В конце концов, ты был неплохим парнем. Но кто тебя просил в Польшу? Кто?

Послышался шорох. Черт побери! Кто-то ходит. Еще услышит его болтовню.

В темной аллее голос Элеоноры:

— Янек, ты?

Пришла! Теперь Юзек был рад, что пришла Элеонора. Поговорит с нею еще раз. Последний раз! Чем он хуже Янека? Он моложе брата…

Элеонора вышла из темноты. В недоумении остановилась:

— Как ты сюда попал? Где Янек? Я получила его записку.

— Тебе писал я.

Даже в полутьме видно удивление на лице Элеоноры.

— Ты писал? А почерк Янека. — Элеонора развернула записку, подошла к фонарю. — Я не ошиблась — рука Янека. Ты подделал его почерк?

Юзек выхватил записку:

— Прости меня, Элеонора. Если бы я написал от своего имени, ты, конечно, не пришла бы. Ты избегаешь встреч со мной. Нам надо поговорить.

— Очень жаль, что ты пускаешься на такие уловки. Не ожидала.

— Не говори так строго. Я знаю — ты недолюбливаешь меня. Но сегодня я не буду говорить о своих чувствах к тебе. После возвращения Яна…

— Ты оказался плохим пророком.

— Но я так люблю тебя, Элеонора, — и дотронулся до ее руки. Элеонора отдернула руку.

— Я запретила тебе говорить о любви. Если ты вызвал меня только для этого, то я сейчас же уйду. — И пошла по аллее, ведущей в город.

— Постой, постой! — шел сзади Юзек. — Честное слово будет важный разговор. Я хотел спросить тебя, рассказывала ли ты кому-нибудь о том, как жили мы в лагере перемещенных лиц.

Элеонора остановилась: она не ждала такого вопроса. Война, оккупация, лагеря — все осталось далеко позади. Не хотелось вспоминать прошлое: слишком больно.