Михаил Колесников - Право выбора

— К черту! — говорю я. — К черту… Хватит морочить мне голову всякой философией. Ненавижу чересчур умных женщин. Или ты до сих пор не устала от высшего образования?

Она заливается смехом, отпихивает меня. А я с ожесточением покрываю ее лицо, шею, плечи поцелуями.

— Убирайся, дикарь проклятый! Волосы растрепал.

Катя отстраняется, перебирает косу, укладывает узлом на затылок. Брови сердито сдвинуты, изломаны. Поблескивают зубы за полуоткрытыми губами. Но это всего лишь игра, древняя игра, понятная обоим. Я снова завладел ее руками, и все начинается сначала.

…Думалось, уже все между нами сказано и до полного счастья всего лишь один шаг, даже меньше. Но когда я попытался сделать этот шаг, она осторожно погладила меня по щеке и просяще прошептала:

— Не надо, дорогой. Только не сейчас… Пусть это случится тогда, когда я буду чувствовать себя совершенно свободной ото всего. Не хочу половинчатого счастья… Ты должен понять. Я никогда не уйду от тебя.

И я уступил.

Еще никогда я не испытывал такого душевного подъема. Дела в бригаде спорились. Не знаю, что было тому причиной: то ли функциональная структура, способствующая повышению производительности труда, то ли ощущение счастья, своей силы. Думаю, структура играла в данном случае второстепенную роль. Что мне до Дементьева и его новшеств! Мне хотелось быть в глазах Кати героем, кроме того, мы должны были отстаивать честь бригады. Не стану скрывать, я стремился выдвинуться. Но каковы бы ни были мотивы моего поведения, за довольно короткий срок бригада добилась ощутимых успехов.

Я понимал, что многое зависит не только от моего мастерства, но и от организации работы. Время простоев мы по-прежнему использовали на экскаваторную сортировку взорванной породы. Крупные глыбы откладывали в сторону для вторичного рыхления; слежавшиеся мелкие и средние куски разрыхляли ковшом последовательными зачерпываниями и свободными разгрузками. Ко времени подачи порожняка забой уже был подготовлен для работы с необходимым наполнением ковша.

Все неполадки в машине стремились устранять своими силами, за каждым узлом экскаватора был закреплен сменный машинист, а смазку этих узлов производили помощники.

Выискался еще один резерв. Как-то подошел ко мне великий молчальник Ерофей Паутов и протянул промасленный клочок бумаги.

— Что такое?

— У Шалыгина видал.

Это был чертеж, сделанный неумелой рукой Ерофея. Я заинтересовался:

— Говори толком.

— Ну, все тут. Перепасовка троса.

— Ну, ну, — поощрял я его.

Ерофей стал сбивчиво объяснять. Наконец я понял, в чем дело: во время работы трос от большого напряжения неравномерно вытягивается и ломается. На замену уходит много времени. Оказывается, нужно после трехсменной работы на своем тросе производить его распасовку, отрезать концы в местах запасовки, после чего снова произвести запасовку. Паутову стоило немалых трудов растолковать все это. Мы оба вспотели от напряженной работы мысли.

— А ты того, соображаешь, что к чему, — сказал я, подражая Бакаеву. Ерофей хмуро улыбнулся.

Предложение Паутова позволило нам сэкономить много часов. Теперь мы каждую смену перекрывали бригаду Шалыгина, и выработка достигала ста сорока процентов.

Так шаг за шагом завоевывали мы все новые и новые позиции. О нас заговорили, даже Кочергин, наведавшись в забой, сказал:

— Правильный курс держите! Вот если бы Паранина вам хоть раз удалось перекрыть…

Втайне каждый из нас лелеял эту дерзновенную мечту, но Паранин был недосягаем и сиял на общем фоне, как снежная горная вершина.

В воскресенье нам наконец разрешили проведать Бакаева. До сих пор к нему еще никого не пускали. Облачившись в белые халаты, мы всей бригадой ввалились в палату. Здесь было пустынно. Койка Бакаева стояла у окна. Голова Тимофея Сидоровича была забинтована. Он заметил нас, улыбнулся свинцово-серыми губами, проговорил едва слышно:

— Вот, еле очухался. Теперь не помру. Лежу, сучки́ на потолке считаю. Как у вас там?

Мы наперебой стали рассказывать о бригадных делах. Бакаев слушал, прикрыв веки. Мне даже показалось, что он задремал. Я приложил палец к губам. Ребята притихли.

— Значит, даже сам Кочергин похвалил? — среди всеобщей тишины спросил Тимофей Сидорович. — Молодцы! А Луке нос утрем, утрем…

Он протянул руку и провел ладонью по плечу Ларенцова:

— Выпишусь, помощником оставлю. А потом — в дамки…

— Вы за бригаду, Тимофей Сидорович, не тревожьтесь, — произнес Юрка дрогнувшим голосом, — самое главное, скорее на ноги поднимайтесь. А уж мы не ударим лицом в грязь…

Щеки больного покрылись крупными каплями пота, разговор его утомил. Пора было уходить. Бакаев впал снова в дремотное состояние. На цыпочках один за другим направились к двери. Я легонько пожал руку Тимофея Сидоровича. Он очнулся, сказал:

— Уходишь? Ну-ну… Наведывайтесь чаще. А Екатерине Иннокентьевне передай: никакого, мол, зла на душе не держит… У нас всякое бывает…

Я вышел на улицу. Добродушно качали ветвями сосны, роняя зеленую хвою на дорожки. Небо сияло прозрачное, строгое. Сделалось грустно. Перед глазами все еще стояло костлявое, без кровинки лицо Бакаева.

— Слышал, женку-то его вызвали, — сказал Ерофей. — Хоть бы уж погодила, а то смотреть на него боязно. Не помер бы…

— Сам сказал, не помрет. Значит, не помрет. Бакаев умеет держать слово.

— А знаете что? — подал голос Юрка. — Когда жена приедет, надо встретить как следует. Ну, подарки собрать, что ли, детишкам. Знать бы, где поселят, а то можно было бы помещение подготовить. Комендант Дремлюга — известный бюрократ… А тут горе такое…

— Все сделаем, Юра, — успокоил я его. — А Дремлюга в общем-то неплохой мужик. Только кажется черствым. Я его давно знаю. Коменданту трудно быть добреньким. Если уж ее вызвали, то, надо предполагать, позаботятся.

Нам казалось, что приезд жены Бакаева — дело далекого будущего, и мы гадали, как встретим ее, а она приехала на следующее же утро.

После работы мы сразу же направились в рудничный магазин, нагрузились кульками, коробками.

Зашли в особняк, поздоровались. Навстречу поднялась высокая, дородная, чернобровая женщина в белой вышитой кофте и длинной юбке со сборками. Круглое белое лицо ее дышало добродушием. За юбку держались две девочки — одна лет восьми, другая чуть постарше, очень похожие на Бакаева, рыженькие, веснушчатые.

Мария Егоровна, так звали жену Бакаева, без всякого смущения взяла подарки, поблагодарила и сказала певучим голосом:

— Была у самого. Ругался страсть, что притащились. А я получила телеграмму, захватила кое-какие шабалишки, Маньку и Гальку — в зубы и сюда. Теперь не уеду, пока самого на ноги не поставлю. Ехали-ехали — конца-краю нет! Что ж вы стоите? Присаживайтесь, люди добрые…