Михаил Колесников - Право выбора

— Температура поднимается! — ликовал Юрка.

Но это была температура больного. Авария произошла в субботу. Я сидел в кабине экскаватора, но мысли блуждали далеко от забоя. Неужели и сегодня я не встречу ее?.. Хотя бы мимоходом. Взглянуть, принять независимый вид, небрежно бросить «добрый вечер» и, не оборачиваясь, уверенной походкой направиться дальше. Может быть, она задержит, спросит, почему не захожу. Может быть, в ее глазах удастся подметить тоску или хотя бы сожаление. Собственно говоря, ничего особенного и не произошло. Мы не ссорились, она не отталкивала меня. Мнительность… Я приревновал ее к мужу… Всякий вправе назвать меня идиотом. Любовь не признает игры. А я пытаюсь играть. Зачем? Я люблю, люблю ее, и не так уж важно, как она относится ко мне… Мне не хватает ее трепетной душевной ласковости, ее губ, глаз. Мелкая принципиальность, самомнение… Если бы она совсем не отвечала мне взаимностью, я все равно бы любил ее, если бы она избегала меня, презирала, ненавидела, я все равно любил бы ее, и только ее.

Лишь сейчас я начинал понимать Дементьева.

Я не жалел Дементьева. Он страдал молчаливо, не жаловался, не валялся в ногах у Кати. Он сам исковеркал себе жизнь, и жаловаться было не на кого. Ну, а я?..

Экскаватор натужно взвыл, раздался скрежет, стрела мотнулась влево и застыла. Дрожащими руками суетливо хватался я за все рычаги, нажимал на педали, но жизнь в машине заглохла. Сперва я не поверил, что произошла серьезная авария. Выключил ток, выпрыгнул из кабины. Из дверцы кузова высунулось бледное, встревоженное лицо Юрки.

— Что там стряслось?

Он ничего не ответил, посторонился, я залез в кузов. Все, что я знал, все, что учил, словно выветрилось из головы. В забое стоял незагруженный состав. Проходили минуты, а я метался от узла к узлу, пытаясь отыскать неисправность.

Через полчаса машинист состава, по-видимому потеряв терпение, подошел к экскаватору и крикнул с издевкой:

— Бывайте здоровы, а я поехал: некогда вас дожидаться!

И он увел почти пустой состав. Я готов был плакать от досады. Я был беспомощен среди мертвой груды механизмов. Если бы только установить неисправность!..

Кто-то легонько оттолкнул меня: это был Дементьев. Наверное, ему уже доложили о случившемся, и он самолично пришел в забой. Молчаливо принялся он за дело. В первый раз я почувствовал себя перед этим человеком жалким и ничтожным. Он знал душу машин, уверенно прикладывал щупы вольтметра к концам обмоток, проверял крепление щеток.

Спустился на землю, пошевелил бровями. Я думал, что он так и уйдет, ничего не сказав. Но он сказал, и в голосе не было ни упрека, ни осуждения, ни скрытого торжества:

— Вы допустили длительную перегрузку. Реле неисправно, потому и не сработало. Сгорела обмотка электродвигателя. Нужно знать, что двигатель допускает кратковременную перегрузку в два целых и две десятых раза от номинальной нагрузки. И не больше. Кроме того, вы не соблюдаете элементарных правил: поставили экскаватор с большим уклоном. Два градуса — и не больше! Когда уклон больше, сильно нагружается поворотный механизм и затрудняется работа остальных механизмов.

Он прочитал эту лекцию, уличив меня в полном невежестве, и хотел уходить.

— Как же дальше? — промямлил я растерянно. Слова застревали в горле. Дементьев криво усмехнулся. Упрямо и непроницаемо глядели равнодушные глаза.

— На площадку. В ремонт! Это вам не шары катать…

Повернулся и ушел. Я был уничтожен. Стало тошно и тяжело. В голове была пустота, какой-то пробел, словно там образовалось продуваемое ветром место. Значит, прощай все наши успехи, достижения… Через несколько минут весь рудник узнает о моем провале. Как буду смотреть в глаза больному Бакаеву? А Катя?.. Что подумает она?.. Предался меланхолии, черт бы тебя побрал!..

Настали дни позора. Нашу бригаду прозвали «бригадой рыжих». Теперь мы с утра до ночи работали на ремонтной площадке, вернее, как выразился Ерофей, были «на подхвате». Заодно решено было произвести ремонт износившихся гусеничных рам и поворотной платформы. Рудник добивался новых успехов, появились новые имена, а нашу бригаду словно вычеркнули из списка. Портрет мой с Доски почета сорвали. Сейчас было не до славы. Я ходил сгорбившись, боялся встречаться со знакомыми.

Бакаев скоро узнал о нашем провале и сам пришел на площадку. Его уже выписали из больницы, и он находился в отпуске. Тимофей Сидорович, взглянув исподлобья, сдержанно поздоровался, со мной даже не заговорил, а сразу же прошел к технику. Да и говорить было не о чем — все и так ясно. Бакаев еще не оправился совсем; быстро утомившись, он ушел, ни с кем не простившись. Мне запомнилось страдальческое выражение его лица. Он чем-то напоминал больную птицу. Кочергин Иван Матвеевич больше не приглашал меня «почаевать». Какие уж тут чаи!.. Он заглянул однажды к нам, обошел мертвую громаду «Уральца» и сказал:

— Запоролись, мученики!.. А я-то по дурости возлагал надежды…

Мне оставалось сопеть и отмалчиваться. Хорошо еще, с должности не сняли.

Жизнь на руднике стала в тягость. Бывает же так: человек становится противен самому себе. Хотелось уйти, снова потонуть в неизвестности, отвечать только за самого себя. Вот куда завела меня самонадеянность! Вначале все казалось таким простым и возможным. Не боги горшки обжигают…

Погода постепенно установилась. Меня тянуло в тайгу, к Кондуй-озеру, но приходилось от зари дотемна копаться в узлах, проклиная тот злополучный день, когда взбрело в голову вернуться на Солнечный. Да, мы настоящее зовем привычным. Но стало ли оно привычным для меня? С видом знатока я размахивал руками, делал вид, что мне все известно, все нипочем. И другие поверили в это, как поверил я сам. Мой портрет даже повесили на Доску почета, даже появились такие, которые завидовали, подражали мне, мечтали стать такими, как я. А я обманул доверие товарищей, не выдержал первого же серьезного испытания.

Ночами одолевали мысли. От испарений тел в бараке было душно, я брал ватник, одеяло и устраивался на свежем воздухе на столе, врытом в землю. Днем на этом столе играли в домино. А по ночам над ним висел комариный толкун. И я свыкся с комариными укусами.

Смотрел в небо, усыпанное звездами, следил за полетом метеоров, прислушивался к неясному древнему шепоту тайги, а в голову приходили странные мысли. Кто я? Откуда я? Зачем я? Откуда это ощущение полного одиночества?.. Да, человек не рождается ни инженером, ни экскаваторщиком, ни писателем… Я представлял свое бедное детство, все тогда казалось загадочным, а мир необъятным, как это небо. Я понимал каждый шорох в тайге, знал все охотничьи уловки, умел читать следы зверей. Я был счастлив, а то, иное, вычитанное из книжек, представлялось чем-то невозможным, нереальным. Из самых глубин тайги, из неизвестности я ушел в города, пытался в книгах, уже написанных мной, что-то сказать другим людям. Но я был слишком беден духом, не смог приспособиться в новой обстановке. Я встретил женщину, доверился ей, и она, зная мою доверчивость, обманула меня. Где-то в тайниках души я даже был благодарен ей за это: все-таки последнее слово осталось за мной, и я мог со спокойной совестью уйти. Рано или поздно я все равно ушел бы…