Анатолий Буйлов - Большое кочевье

— Я не убегу, — убежденно сказал Николка.

— Имей в виду: там нет ни кино, ни мороженого, ни пряников. Зимой придется жить в палатках, летом в дымном чуме. Нет там никаких, овощей, только мясо да рыба.

— Это ничего, я привыкну.

— И бани нет. Зимой холодно очень, а летом комаров тучи, и рано вставать придется…

— Ничего, ничего, — упрямо твердил Николка.

— Ну, что с тобой поделаешь? Пастухи нам очень нужны. Поезжай! Может, и получится из тебя оленевод, кто знает! Не понравится — приезжай назад, найдем тебе работу в поселке…

Через два дня Николка получил на складе у Иннокентия Степановича кукуль из оленьих шкур, две пары торбасов — с длинными и короткими голяшками, меховые чулки — чижи — и большие, из оленьего меха, рукавицы. Расписавшись за все это добро в ведомости, он тут же в холодном складе скинул валенки, надел мягкие теплые чулки, затем с трудом напялил рассохшиеся унты. Осталось подвязать кожаные ремешки на лодыжках.

Иннокентий Степанович, улыбаясь, покачал головой:

— Вот уж, паря, какой ты нетерпеливый. В торбаса надо сначала специальной травы морской настелить. У меня есть такая трава дома, я принесу тебе вечером.

В унтах было необыкновенно легко и тепло. Николка, подхватив кукуль и вторую пару торбасов, торопливо пошел к выходу.

Он получил в бухгалтерии денежный аванс и с помощью своего будущего бригадира Шумкова Василия закупил в магазине продуктов из расчета на пять месяцев: мешок муки, пятьдесят пачек чаю, тридцать килограммов вермишели, двадцать килограммов сахару, столько же рису, десять килограммов сливочного масла, три пачки соды, пачку лаврового листа и две пачки соли — вот и все. Когда же Николка предложил Шумкову взять несколько банок компота, конфитюра и сухого молока, тот весело рассмеялся, обнажив крупные белые зубы.

— От сухого молока живот заболит, а в тундре часто штаны снимать — холодно. И компот не надо — тяжело тащить. Ты уж, брат, к нашей пище привыкай…

Купленные продукты каюры, помогавшие Шумкову и Николке, увязывали на двух нартах.

— Поедешь вот с ним, — указал Шумков на тщедушного старика, закутанного в оленью доху с малахаем из собачьей шкуры.

Старик то и дело кашлял, с каким-то наслаждением харкал во все стороны и тормошил необычайно худых своих собак. Лицо старика — будто сморщенное, дряблое яблоко, жидкие усы и бороденка — точно темная плесень.

Старика звали Гэрбэча. В перерывах между кашлем Гэрбэча словно бы виновато покряхтывал и беспричинно улыбался, показывая два ряда редких гнилых зубов.

Каюр объяснил Николке, чтобы тот принес все свои вещи к нему домой.

— Мой дом там, — кратко сказал он и, ткнув остолом куда-то в воздух, крикнул на собак и упал на нарту.

Собаки сорвались и понесли. Николка без труда проследил, где остановилась нарта. Заметив этот дом, он отправился на квартиру за своим чемоданом.

Когда он пришел к каюру, тот уже допивал чай. Каюр наотрез отказался брать на нарту чемодан.

— Зачем такой большой ящик? — Но, поразмыслив, разрешил: — Ладна, клади. Тундра дрова мало, печка топить будем…

— Нет, чемодан мне нужен! — испугался Николка. — Пусть лучше он у вас тут останется, а потом я его Дарье Степановне отнесу.

Тихо посмеиваясь, старик вышел из комнаты, долго шарил в сенях. Наконец вернулся с двумя засаленными дерюжными мешками.

— Сюда добро клади!

Николка открыл чемодан, начал складывать в мешок белье, верхнюю одежду. Когда же он принялся укладывать в мешок книги, Гэрбэча спросил, указывая на толстую книгу:

— Это кто такой большой книга написал?

— Это Горький написал. Максим Горький.

Гэрбэча взял книгу, ощупав ее и взвесив на руках, точно слиток драгоценного металла, покачал головой:

— У-у, такой тяжелый. Чего тут написано?

Николка задумался, не зная, что ответить.

— Ну, как тебе сказать? Про людей тут написано…

— Про какой людей? — постучав заскорузлым пальцем по книге, не унимался каюр.

— Ну, про разных людей — про бедных и богатых, про добрых и злых. — Николка отнял у старика книгу и, полистав ее, показал рисунок Данко с горящим сердцем над головой. — Видишь? Этот человек вывел целое племя из темного леса, в который их загнали враги, вырвал свое сердце из груди, поднял над головой, и оно загорелось как факел. Вот видишь? Горит оно у него в руках, и кругом светло. Так он и вывел людей из темного леса, освещая путь горящим сердцем. Понятно?

Каюр испуганно смотрел на Николку.

— Ай-яй-яй! Как же он живой остался?

— Он вывел людей, а сам тотчас умер, а люди его сердце растоптали, и оно рассыпалось на мелкие искры…

— Уй-ю-юй! Шибка плохо!

Старик поспешно вскочил на ноги и начал собираться в дорогу, то и дело с уважением посматривая на Николку, словно это он придумал сказку о горящем сердце, а не Горький.

Холодное багровое солнце, будто стеклянный шар, висит над синими хребтами далеких гор.

Николка, тесно прижавшись к спине каюра, смотрит на солнце. Удивительно тусклое, оно совсем не греет, иногда Николке даже кажется, что именно оно, солнце, источает на землю этот жестокий холод, от которого деревенеют на ногах пальцы и слюна застывает в воздухе.

— Поть-поть! Поть-поть! Хэй-хэй! — то и дело подбадривает уставших собак каюр.

Когда холод вконец одолевает Николку, он соскакивает с нарты и, держась одной рукой за облучок, бежит рядом до тех пор, пока тепло не разольется по всему телу. То же самое делает иногда и каюр, только бежит он недолго, тут же валится на нарту, дышит тяжело и с хрипом, как дырявая гармошка.

Монотонно-усыпляюще шуршит под полозьями спрессованный тундровый снег. Изредка проплывают мимо корявые лиственницы, кусты карликовых березок да желтые пучки травы.

Николка смотрит на синие горы, удивляясь тому, что вот уже целый день он и Гэрбэча едут к ним, но горы все не приближаются, словно и нарты, и собаки, и эти редкие корявые лиственницы — все здесь навечно застыло, в этом белом молчаливом просторе.

Но как бы отвергая эти мысли, впереди раздался хохочущий звук, собаки рванули нарту и понеслись вслед за белым облачком тундровых куропаток.

— Таурак! — вскричал возбужденный каюр, поощрительно постукав остолом по облучку — Таураак!!! Кабив! — И, повернув к Николке свое заиндевевшее лицо, спросил: — Знаешь эта птица? Наши орочи зовут его кабив. — И вновь, теперь без азарта прокричал: — Таурак! Кабив!

Но куропатки уже растаяли, и собаки, опустив головы, высунув языки, перешли опять на мелкую рысь.

Вот и солнце кануло. Хребты потемнели. Белую тундру точно подкрасили светло-голубой акварелью. Вдалеке расплывчатой темной каймой виднелся лес. Невысоко над нартой в сторону темнеющего леса пролетела ворона — она как-то странно прокричала, точно в горле у нее что-то пробулькало.