Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Николка протянул руку ближайшему пастуху, с достоинством сказал:

— Би хатра бый!

Пастух удивленно вскинул мохнатые брови, что-то сказал Шумкову. Тот ему что-то ответил с улыбкой.

«Приятно им, наверно, удивляются, что я на их языке здороваюсь», — подумал Николка и продолжал здороваться с остальными.

Кроме трех пастухов Николка увидел в палатке женщину — она сидела возле печки. Перед ней лежала горка посуды, какие-то мешочки, обрезки камусов, кожаные сверточки. На ней было грязное ситцевое платье неопределенного цвета. В одной руке она держала дымящуюся папиросу, другую руку, с длинной сухой ладошкой, протянула Николке.

— Би хатра бый! — опять сказал Николка.

Женщина визгливо засмеялась, пастухи тоже заулыбались, оживленно переговариваясь.

Николка почувствовал, что смеются над ним, но не обиделся. «Наверно, я смешно здороваюсь, — догадался он. — С акцентом».

Когда все разделись и переобулись в сухую обувь, женщина, лукаво поблескивая узкими черными глазами, поставила на середину палатки маленький низенький столик с острыми ножками. Надавливая ладонью то на одну сторону стола, то на другую, она, установив его горизонтально, расставила на нем чайные чашки и стаканы. Потом железным кованым крючком сосредоточенно вылавливала из кастрюли мясо и складывала его в два деревянных блюда. Покончив с мясом, принялась разливать по мискам вкусно пахнущий мясной бульон.

Пастухи и каюры сидели вокруг стола тесным полукругом, скрестив под себя ноги, и молча наблюдали за действиями чумработницы с таким вниманием, словно она выполняла бог весть какую важную работу. К мясу никто не притрагивался, все чего-то ждали. Николка нетерпеливо глотал слюну. Куски оленины дымились паром. Он сидел, как все, скрестив ноги. Вначале так сидеть было даже интересно, но вскоре ноги уже болели в коленных суставах, невыносимо хотелось сесть поудобней, но распрямлять ноги было и некуда и нельзя, потому что Николка очень хотел быть похожим на заправского пастуха.

Неяркое пламя свечи слабо освещало лица пастухов. Ни на одном из этих лиц Николка не мог сосредоточить свое внимание, все эвены казались ему похожими друг на друга, пожалуй, только один пастух выделялся необыкновенно густыми бровями: они, как мохнатые черные гусеницы, шевелились на его бронзовом морщинистом лбу.

В дальнем углу палатки Николка увидел невысокую стопку журналов и газет, рядом лежал радиоприемник «Спидола». Пока Николка озирался и приглядывался, женщина достала из своего угла алюминиевый пятилитровый бидончик, открыла крышку — терпко запахло брагой. Лица мужчин оживились. Женщина наполнила бражкой чашки и стаканы, Николка пересчитал количество стаканов и чашек — получалось, что порция бражки приходилась и на его долю. «Только водку, сыночек, не пей…» — вспомнил он наказ матери.

— Мне не надо наливать, я не буду пить, — сказал Николка, обращаясь к женщине, но в ту же секунду почувствовал толчок в бок.

Шумков, наклонившись к Николкиному уху, торопливо, почти испуганно, зашептал:

— Что ты! Что ты! Нельзя отказываться! Если налили, непременно выпить надо. Если не выпьешь, кровно обидишь чумработницу. Надо выпить. Обычай такой, закон такой — понимаешь?

Выпив бражку без чоканья и тостов, пастухи оживленно заговорили, выжидающе посматривая на Николку.

Николка взял стакан. «Раз обычай такой… Обычаи надо уважать», — подумал он и, крепко закрыв глаза, торопливо выпил противную мутную жидкость. Поставив стакан, не открывая глаз, он долго кашлял, взмахивая руками. Эвены, добродушно посмеиваясь, аппетитно хлебали мясной бульон, заедая его разваренной олениной.

— Ты, Николка, кушай, кушай больше, тогда хорошо будет, — заботливо советовал Шумков.

Он взял кусок мяса, начал есть. Постепенно горечь и жжение в желудке исчезли, тело расслабилось, налившись теплом, голова казалась легкой и чужой, точно резиновый шар, и приятно кружилась, кружилась…

Чумработница вновь наполнила бражкой стаканы. Николка решительно замотал головой:

— Не надо! Мне хватит… Я уже выпил…

Но опять почувствовал острый локоть Шумкова. На этот раз лицо его выражало крайний испуг.

— Что ты делаешь?! — опять зашептал эвен. — Нельзя отказываться! Если ты выпил одну — значит, должен выпить еще две. До трех надо! Обязательно! Такой у нас закон.

«Вот странный закон, — мысленно удивился Николка. — Нигде я про такой закон не читал и не слышал. Ну, что поделаешь: раз надо — значит, надо». И он, морщась, выпил второй стакан. Потом он выпил и третий, и четвертый. Откуда-то появилась водка в заиндевевших бутылках.

Далеко за полночь каюры, пастухи и чумработница, напившись до бесчувствия, крепко уснули, кто завернувшись в оленью шкуру, кто забравшись, не раздеваясь, в чужой кукуль, а кто и просто втиснулся между спящих.

Проснулся Николка от холода и от сильной головной боли. Кукуль разорван вдоль до середины. Шкура, на которой он лежал, облевана, от нее терпко шибало в нос кислым и приторным — Николку затошнило, он торопливо вылез из кукуля и, перешагивая через спящих, выскочил из палатки вон.

Потом он помогал чумработнице растапливать печь. Когда палатка наполнилась теплом, спящие вповалку пастухи и каюры зашевелились, завздыхали и один за другим потянулись из палатки. Лица были опухшие, одежда помятая, вывалянная в оленьей шерсти.

Облеванную шкуру чумработница молча вынесла и бросила на снег, взамен принесла другую. Затем она принесла в палатку охапку свежих лиственничных веток и, застелив ими грязную подстилку, принялась мыть посуду, вытирая ее какими-то длинными мягкими стружками.

Мужчины, умывшись, разобрав привезенную почту, с изнывающим видом нетерпеливо поглядывали на кастрюлю, в которой варилось мясо. Изредка кто-нибудь из них что-то вяло спрашивал, ему так же вяло отвечали.

Шумков включил «Спидолу» и тотчас же выключил. По тому, как он страдальчески морщился, Николка понял, что у него тоже болит голова. Но от этого Николке не стало легче. «Они уже привычные, — подумал он, — а я первый раз эту гадость выпил… и последний. И зачем я пил? Фу!»

Он гадливо сморщился, это заметил коренастый пастух, сидящий напротив.

— Что, парень, голова болит? — спросил он участливо.

— Очень болит, как будто палкой по голове ударили!

Он не преувеличивал: голова у него действительно болела так, как никогда еще за всю жизнь. Его тошнило, тело настолько ослабло, что трудно было даже шевелиться. Хотелось залезть куда-нибудь в прохладную темноту, закутать голову и лежать без движения и раздражающих звуков. Только усилием воли он заставлял себя сидеть.

— Зачем же ты пил? — неожиданно спросил коренастый пастух. Лицо у него было округлое, все в мелких морщинках, глаза острые, строгие, губы хотя и большие, но тоже строгие — плотно поджатые.