Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Косте Фролову около тридцати. Костя потомственный оленевод, он родился в тайге. В семилетнем возрасте его увезли в школу-интернат, но, проучившись там всего три года, он убежал в тайгу и с тех пор пасет оленей, изредка приезжая в поселок навестить родных или подработать на кетовой путине.

Костя ростом невысок, строен, походка у него легкая, голос мягкий, скуластое женоподобное лицо всегда добродушно, улыбчиво.

Костя умеет делать буквально все, что нужно уметь оленеводу: вьючные седла, нарты, лыжи, различную упряжь, ковать ножи, плести рыболовную сеть, вырезать из нерпичьей кожи тонкий длинный ремень для маута и многое другое, чего сразу и не перечислишь. Все это Косте по плечу, но, кроме того, он умеет еще превосходно шить и искусно разукрашивать свои портняжные изделия цветным бисером. За эту его приверженность к женской работе пастухи подтрунивали над ним, называли его Костя-девочка, но при этом любой из насмешников бывал чрезвычайно рад, если Костя-девочка дарил ему свое рукоделие, которое смело можно было отдавать на любую выставку как образец портняжного искусства. Костя доводился Фоке Степановичу племянником, сам же Фока Степанович был племянником Ахани.

Мы тут все перероднились, — с улыбкой сказал Фока Степанович. — В Ямске около десятка фамилий всего — Фроловы самая главная! Погоди, паря, года через три-четыре мы и тебя женим на Фроловой Машке или Дуньке, станешь и ты нам родственником. — Но, подумав, неуверенно добавил: — Если не сбежишь от нас через год.

Чем внимательней Николка приглядывался к пастухам, тем больше они ему нравились. У него было такое ощущение, словно бригада — это одна дружная семья и он, Николка, равноправный ее член. Здесь никто не приказывал, никто ни на кого не кричал — все были заняты одним делом, одними главными заботами — сохранять и приумножать стадо.

Как-то само собой вышло, что Николка попал под опеку Ахани. Старик ходил по тайге уверенно и деловито, легко передвигая широкие камусные лыжи, чуть наклонившись вперед, закинув руки назад через палку. Эту палку-посох пастухи называли почему-то тросткой, была она длинной, до подбородка, с набалдашником на конце, чтобы рука не соскакивала и чтобы на нее было удобнее опираться.

С тросткой пастух неразлучен ни зимой, ни летом. Вырезают ее из березы, но лучшая тростка, конечно, из черемухи. Зимой пастух измеряет тросткой глубину снежного покрова, наличие ягеля под снегом, или служит она тормозом, когда мчится пастух на лыжах с крутых склонов гор; летом при помощи тростки взлетает пастух верхом на оленя, ощупывает перед собой болото, опирает на тростку карабин при стрельбе, да мало ли где еще можно использовать тростку — без нее пастуху никак нельзя. Иная тростка, отполированная ладонями, служит пастуху многие годы. Вот такую заслуженную, крепкую, гибкую тростку подарил однажды Аханя Николке.

Николка ходил за стариком точно щенок на поводу. Старик, показывая след, объяснял, какому зверю или птице он принадлежит, сколько времени этому следу, сыт или голоден зверь, и разъяснял его повадки. Азбука следопыта давалась Николке сравнительно легко. Аханя, то и дело экзаменующий его, одобрительно кивал, но вот ориентироваться в тайге Николка так и не мог выучиться. Всякий раз, уходя на охоту, возвращался он в палатку по своей лыжне. Старик же, выйдя из палатки, мог точно уткнуться в стадо, хотя бы находилось оно от табора в пяти или в десяти километрах. Так же точно выходил он и на палатку из любой точки тайги. Эта способность оленеводов легко ориентироваться в тайге казалась Николке сверхъестественным природным даром.

Очень нравились ему олени. Сколько было кротости и грусти в их больших темных глазах!

«Это, наверно, самые безобидные животные на свете», — умиленно думал он и испытывал острое желание накормить все двухтысячное стадо черным хлебом, посыпанным крупной солью.

Но однажды его отношение к оленям несколько изменилось. В тот день он стоял у края пастбища и наблюдал, как олени, разгребая широкими передними копытами глубокий снег, достают из снежных ям пучки ягеля. Внимание Николки привлек один худой олень. Олень торопливо разгребал копытами снег. Все глубже, глубже, еще полминуты — и доберется до ягеля. Он уже приготовился сорвать губами ягель, но в это мгновение к нему подскочил большой корб [1] Корб — бык-производитель. с острыми ветвистыми рогами и, прогнав худого оленя, принялся поедать мох из готовой копанины. Пока слабый олень копал новую яму, нахальный корб доел ягель и вновь боднул его.

— Ах ты паразит! — возмущенно закричал Николка и швырнул в наглого корба тросткой.

Но в это время худой олень прогнал с копанины молодого бычка-прошлогодка. Внимательней приглядевшись, Николка заметил, что так делают все олени: сильный бодает слабого, слабый — слабейшего. А слабейший, пояснил потом Аханя:

— Если снег шибко большой, иво тогда кушали нету — голодный пропадали — суксем пропадали!

Некоторых оленей пастухи обучали ходить в упряжке. Для этой цели ловили крупного чалыма, или корба, спиливали ему рога, надевали крепкую уздечку-полуудавку с костяными острыми шипами, затем привязывали конец уздечки к тонкой упругой лиственнице таким образом, чтобы олень мог крутиться вокруг нее, не наматывая повод и не запутываясь.

Как только пастухи отходили от оленя, он вскакивал, изо всей силы дергал повод. Лиственница сгибалась, но тут же резко выпрямлялась, подтаскивая оленя к себе. При этом полуудавка сжимала ему горло, а костяные шипы остро впивались под глазницы. От неожиданности и боли олень падал на бок как подкошенный, но, вскочив, принимался вырываться с еще большей силой. Он вставал на дыбы, молотил воздух передними ногами, падал, вскакивал вновь, хрипел, сдавленный полуудавкой, широко раздувал ноздри и безумно вращал огромными, как бильярдные шары, глазами. Наконец, минут через тридцать, устав вырываться, встряхивая головой, открыв рот и вздрагивая всем телом, олень покорно затихал.

Увидев это, обучающий подходил к оленю, и, громко кашляя, вскрикивая и резко взмахивая руками, заставлял его еще какое-то время пометаться. Наконец, вывалив изо рта длинный толстый язык, шумно всхрапывая, слегка натянув повод и раскорячившись, олень уже не обращал внимания на человеческий крик, а от взмахов рук только крупно вздрагивал. Казалось, что олень укрощен окончательно, но это было только началом.

Монотонно-успокаивающе посвистывая, пастух подтягивал оленя к стволу лиственницы вплотную и привязывал его намертво, так, чтобы тот не мог ни отступать в сторону, ни тем более вставать на дыбы. Затем, подойдя к оленьей морде с правой стороны, пастух принимался, вначале осторожно, затем все резче и бесцеремоннее, то дергать оленя за ухо, то проводить рукой по спине или по брюху, то поправлять уздечку на морде, не переставая при этом монотонно посвистывать: «Фи-вить! Фи-вить! Фи-вить!»