Анатолий Буйлов - Большое кочевье

— Ну, давно бы так, — облегченно вздохнула Иванова и, повернувшись к Шумкову, с удовольствием перевела разговор на другую тему.

«Да, действительно, ей не нравится философия Хабарова, — отметил Николка. — Да и кому из начальства она понравится? Беспокойство от нее одно, сплошные хлопоты».

Долганов казался человеком степенным, он мог подолгу о чем-то сосредоточенно размышлять, не обращая ни на кого внимания, но, впрочем, если его кто-либо окликал, он тут же охотно отрывался от своих размышлений и обстоятельно отвечал, ответив, с той же легкостью погружался в себя.

Вначале Николка отнесся к нему настороженно, что-то в бригадире не нравилось ему, но вскоре настороженность улетучилась, уступив место уважению и восхищению. Долганов был великолепным прирожденным следопытом, удивительно метким стрелком, и вообще человеком он оказался компанейским, любящим и пошутить. Одно было плохо в нем: во сне он очень громко скрипел зубами, так что первое время пастухи часто просыпались среди глубокой ночи, поднимали головы и недоуменно озирались, но вскоре все привыкли к этому, да и крепок сон у пастухов, измотанных ходьбой по крутым горам.

Нового бригадира оленеводы встретили уважительно — дело свое он знал и, несмотря на добродушный характер, умел в нужный момент как-то незаметно навязывать людям свою волю, но это было в мелочах, а важные дела по-прежнему решались сообща, и главным здесь оставался голос Ахани.

В первый же день Долганов предложил пастухам отбить от основного стада всех важенок и пасти их отдельно, так легче приглядывать за телятами, меньше будут бегать они по пастбищу, меньше будет травм. Пастухи это знали и без Долганова, в старину оленеводы маточное стадо выпасали отдельно, но как-то забылось это со временем, как, впрочем, и многое другое. Выгодность раздельного выпаса пастухам доказывать не нужно было. Но для такой работы надо иметь бригаду из восьми человек: пять человек — караулить маточное стадо, три — пасти общее стадо. Разделяться же на два звена шести человекам означало взять на себя дополнительную, и без того немалую, нагрузку. Пастухи это знали, но немного поразмыслив, согласились.

На следующий день Аханя с Костей откочевали через перевал к бухте Пронькина. На высоком обрывистом берегу, недалеко от гремящего ручья, они поставили палатку. Туда же Долганов и Николка перегнали неделовое стадо.

Ярое солнце сияло в майском небе, как выхваченный из горнила добела раскаленный чугунный шар, оплавляя спрессованный зимними ветрами снег в глубоких распадках, куда он постепенно наметался в течение всей долгой зимы, образуя огромные, десятиметровой высоты, сугробы с многотонными козырьками, которые иногда обрушивались, сотрясая воздух, сминая все на своем пути. Пастухи обходили зловещие козырьки стороной.

Не верилось, что огромные массы спрессованного снега когда-нибудь расплавятся, уплывут водой в море. Но они все-таки плавились с поразительной быстротой: день и ночь гремели на дне распадков бурные потоки вешних вод, которые не утихали даже в туманные дни. Туман приходил с моря. Вначале он появлялся на горизонте узкой белой каймой, которая, медленно расширяясь, превращалась в широкую ленту, и вот уже непроницаемо белая стена стоит против отвесных неприступных скал — белая стена против черной. Кажется, еще немного — и дрогнет белая стена, отодвинется обратно в море. Но — нет: туман мягко проникает к скалам, выгнувшись, ползет по отвесной стене, точно войско на крепостную стену, и вот уже беззвучно сползает в котловину. Вскоре вся котловина окутывается белым туманом. С высоты материкового хребта она становится похожей на белую тарелку. Не отсюда ли название местности?

Удивительное это было зрелище: огромная, укутанная непроницаемым белым туманом котловина, из которой кое-где торчат каменные вершины гор, и над всем этим — чистое голубое небо и ослепительно сверкающее солнце. Более густых туманов Николка в своей жизни не видел.

В июне, закончив отельную кампанию, соединив стадо, пастухи откочевали в долину реки Собачьей. Нужно было отвести Виталия в поселок, а заодно сообщить в правление колхоза результаты отела.

С Виталием ушел в поселок Костя. Обратно он должен был подъехать к устью Собачьей на колхозном катере с членом правления. Пастухи к этому времени намерены были построить для просчета оленей калитку.

В назначенный день во время большого прилива в устье вошел катер.

Вскоре Костя, Ганя и моторист катера сидели уже в чуме, тесно окруженные возбужденными пастухами, и едва успевали отвечать на вопросы. Тем временем Улита проворно разделывала и опускала в кипящую над костром кастрюлю убитых накануне уток. Татьяна помогала ей, стряпала лепешки.

Ганя рассказывал о своем походе в первое стадо в верховья реки Маякан, и чем больше деталей вспоминал, тем веселей и бесшабашней звучал его голос.

— Раньше я всегда за пять дней добирался до Василия Ивановича, а нынче целых семь дней плелся к нему! Речки разлились, бродом идти боюсь — плавать-то совсем не умею. Иду по речке вверх, пока дерево не найду подходящее. Срублю его, через речку перекину и по нему перехожу. Вода кипит, дерево трясется, я трясусь, однако надо идти, иду! Около устья Турки надо на правую сторону Ямы перебираться. Подошел к берегу, смотрю. Там, где был перекат, — мутная вода кипит, по ней вывернутые с корнем деревья плывут, земля с берега в воду шлепается — бух, бух! Страшно близко подходить. Что делать? Назад, что ли, идти? Василию Ивановичу почту несу, обещал прийти, не приду — плохо дело! Надо идти. Связал плот, взял два шеста, один запасной. Страшно на воду смотреть! Однако плыть-то надо: Василий Иванович ждет. Сколько живу, так быстро не плавал. Отталкиваюсь шестом, от страха глаза зажмурил. Не упасть бы только с плота.

Ганя добродушно смеялся, пастухи, напряженно слушавшие его, тоже невольно улыбались.

— Сижу на плоту верхом, как на олене, волны плескают, мокрый до пояса, холодно, страшно! А тут ка-ак даст мой плот о камень! С одного конца ронжа лопнула — четыре бревна подо мной веером растопырились, держу их ногами, дальше гребу. Загреб в низину, прямо в лес затопленный, проплыл маленько, смотрю — пешком идти можно. Пешком, однако, лучше! Долго шел по воде, кое-как на сухое выбрался. Спички на голове под фуражкой, табак тоже. Костер запалил, мало-мало обсушился, дальше пошел. Думал, минут за десять дойду к началу тропы, однако целый час тащился. Вот как быстро я проехался! Это еще не все, сейчас я вам самое смешное расскажу, — пообещал Ганя, нетерпеливо поглядывая на булькающую над костром кастрюлю. — Погостил я у Василия Ивановича недельку, посчитал телят и пошел назад, к тому времени вода спала, и переплыл я без приключений. Однако возле дома оленеводов случилось-таки приключение. — Ганя умышленно помолчал, покашлял, еще более разжигая интерес слушателей, и наконец продолжал с прежней веселой беззаботностью: — Медведь меня чуть не задрал: подошел ко мне, когда я лежал в накомарнике, ноги мои понюхал, пофыркал, потоптался и ушел…