Анатолий Буйлов - Большое кочевье

«Да, действительно, кому он нужен — хромой Ганя? Даже медведю не нужен!» — Ганя усмехнулся своим мыслям, сокрушенно вздохнул.

— Сейчас больше грамотных ценят. Это неплохо, но ведь не только в образованности дело. Вот недавно рассматривали мы на правлении, чьи фотографии на доске Почета вывесить. Решили поговорить, расспросить наших передовиков. Одного вы знаете — это конюх Никишев. Он малограмотный, даже читает по слогам. А другой года два назад приехал, завклубом у нас работает. Гра-амотный! На все вопросы ответил, как из пулемета — тра-та-та! Отметили его. Один я голосовать за него не стал. Он со мной в одном доме, через стенку, живет. Его баба с моей работает, кое-что она рассказала про мужа, да еще больше я видел и слышал. Лодырь он, этот завклубом. На две должности оформился, чтобы побольше получать, а ни с одной не справляется. Жадный очень, дома есть нечего — это он экономией называет, — все деньги на почту относит, кладет на сберегательную книжку. Жену ругает, по щекам бьет, если она истратит лишнюю копейку. Лгун. Плохой человек! Чужая собака зашла к нему в коридор, стянула наважку одну, он ей топором голову разрубил. Вечером смотрю — оттащил ее к телеграфному столбу, в сугроб закопал. Хорошая ездовая собачка. А в клубе ходит, улыбается, кланяется всем, вежливый такой. Зачем такие люди? Какая радость от его фотографии? Я сказал про это — меня же стали ругать, злопыхателем назвали. Потом Никишеву стали вопросы задавать. Первый вопрос, чтобы проверить общий кругозор:

«Газеты читаешь?» — «Да вроде читаю». — «Как это «вроде»? Когда последний раз читал, о чем?» — «Однако, в прошлое воскресенье читал. Буквы меленькие, долго не читается. Я уж лучше «Спидолу» послушаю».

Хотели не вывешивать его фотографию на доску Почета, стыдить начали, особенно главбух старается. И Иванова ругает. Никишев уже чуть не плачет, вот-вот хлопнет дверью. Спасибо, директор школы Рамов вступился. «Вы кого, — говорит, — стыдите? Вы должны рукоплескать человеку за его труд, за его понимание момента. Я, — говорит, — пятнадцать лет здесь живу и за эти годы ни разу не видел Никишева пьяным. Более двадцати лет он приходит в конюшню, когда все еще спят. Вы посмотрите, какая у него чистота в конюшне, посмотрите, какой там во всем порядок! Вы думаете, легко содержать в чистоте пятнадцать рабочих лошадей и быть еще одновременно возчиком? Никишев, привези то, Никишев, привези это! А если Никишев складно перед вами речь сейчас не сказал и пробел в знаниях проявил, так в том разве его вина? Давайте помогать ему, подсказывать, лекции для таких, как он, чаще организовывать. А за труд и душевную доброту низкий поклон, — говорит, — Никишеву».

— Молодец директор! Заступился за Никишева, — одобрительно закивали пастухи.

— В общем, дал он им прикурить! А человеку все-таки праздничное настроение испортили… — Ганя смолк, опустил голову, всегда веселые, добрые глаза его задумчиво смотрели на огонь.

Никогда еще пастухи не видели Ганю таким расстроенным. Что-то неладное с Ганей…

В чуме стояла гнетущая тишина, только потрескивал костер да булькало в котелке. Чтобы рассеять эту гнетущую тишину и отвлечь Ганю от невеселых мыслей, Фока Степанович, кашлянув, спросил:

— Ну, а как же дальше-то с медведем? Не вернулся он к тебе опять?

— Медведь? А-а, медведь… — Ганя рассеянно посмотрел на Фоку Степановича и вдруг, точно вспомнив о чем-то, широко заулыбался и закивал непомерно большой, как у карлика, головой. — Да, да, медведь. Медведь не появился больше — ушел, чего ему…

Дождь не прекращался и на следующий день — мелкий, точно просеянный сквозь частое сито, он все сыпал и сыпал, проникая во все щели. Зная, что такой дождь все равно не переждешь, пастухи собрали стадо и тихонько подогнали его к калитке для просчета. К вечеру стадо пересчитали. Довольный результатами просчета, Ганя возбужденно говорил:

— Молодцы, ребята! Очень я рад за вас. Опять вы на первом месте — девяносто два теленка от сотни важенок — это распрекрасный результат! Ого-го! Василий Иванович в прошлом году обещал вам носы утереть, а вы опять ему утерли. Вот бы так всегда… Самим ведь приятно, да? То-то и оно. Чем труднее работу осилишь, тем легче потом на душе, так оно всегда… — И, уже отплывая, с кормы катера крикнул, словно продолжая с кем-то спор или убеждая в чем-то себя: — Ничего, ребята! Как-нибудь держитесь, живите дружно. Я к вам приеду еще-е… Приду еще-е-е!

И в этом последнем звенящем, как весенняя льдинка, слове «еще-е-е…» Николка уловил неясную тревогу, какой-то зловещий смысл, точно Ганя прощался с пастухами навсегда. Так почудилось Николке, и сердце его защемило, к глазам подступили слезы. Обругав себя за эти нелепые, невесть откуда взявшиеся чувства, Николка сорвал с головы фуражку и помахал Гане.

Вскоре катер растворился в серой мгле дождя, но долго еще возле берега на свинцовой глади лимана, точно цветы, плавали, переливаясь всеми цветами радуги, масляные пятна и хлопья пены.

Лето выдалось на редкость сухим и жарким, комаров было мало, зато приволье в такую сушь оводам. Тучи их кружились над стадом, словно пули впивались они во все, что двигалось и пульсировало горячей кровью и не было надежно защищено. Даже собаки, то и дело стряхивая лапами со своих морд неотвязчивых кровососов, жалобно поскуливали, норовили пробраться в чум.

Пастухи несколько раз опрыскивали стадо пастой, окуривали его специальными шашками, начиненными губительным для гнуса веществом, но видимого облегчения это не давало. Аханя, когда пастухи зажигали шашку, глядя на густой едкий дым, брезгливо морщился и ворчал:

— Зачем такой дым вонючий? Зачем воздух пачкали?

А заметив однажды, что в том месте, куда было просыпано вещество из шашки, трава на второй же день увяла, он, сорвав несколько травинок, разглядев их повнимательней, забеспокоился не на шутку:

— Я думаю, этот дым шибка плохой! Трава его нюхала — сразу пропала. Видишь, трава пропала? — И он совал бригадиру пучок травы.

— Чего ты, Аханя! Не от дыма ведь это, от порошка, порошок на траву просыпался, — оправдывался Долганов, — ну, увяла немножко травы, зато осенью оленьи шкуры будут отличные.

—Трава пропадет — олень пропадет, шкуры совсем не будет никакой, — упрямо твердил старик. — Воздух грязный будет — надо эти вонючие шашки в землю закопать!

— Аханя, ты не прав, — неуверенно возражал Долганов. — На Чукотке давно так делают, никто пока не пострадал, шкуры у оленей первосортные…

— Первосорный, первосорный, — передразнил Аханя и, потрясая пучком травы, возмущенно спросил: — А это трава какой сорту? Тоже первый, да? Окси!

Остальные пастухи в спор не вмешивались, но тем не менее продолжали опрыскивать стадо пастой и окуривать его ядовитым дымом.