Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Шумков на этот раз свое слово сдержал — пятого апреля в полдень над кочующим стадом повис вертолет. Казалось, упадет сейчас тайга, обрушатся сопки — такой грохот, свист и вой издавала эта маленькая, издали похожая на пузатого жука-уродца, винтокрылая машина. Белым смерчем взметнулась снежная пыль — перепуганные олени ринулись назад по своей шахме. Николка с Афоней едва успели отвернуть их в сторону, ездовые олени вставали на дыбы, таращили глаза и раздували ноздри.

— Эй ты, Васька-балбес! Баламут! — кричал Долганов, показывая гремящему вертолету кулак. — Чего ты стельных важенок напугал?! Не мог подальше сесть? Вот баламут!

Как и в первый раз, Шумков приказал забить четырех чалымов. Пастухи забили чалымов, но тут же заставили Шумкова расписаться в расходной ведомости.

— Так-то вернее, парень, будет, — пряча ведомость в нагрудный карман, сказал Фока Степанович.

Долганов одобрительно кивнул учетчику и добавил:

— После отела, если пыжиковые шкурки понадобятся, прихвати от председателя письменное разрешение, мы на них тоже ведомость составим, — распишешься. А как же ты думал, братец? Нынче век такой — ничего без бумажки не дают…

Прощаясь с пастухами, Шумков громко балагурил, улыбался, но было видно, что делает он это невпопад, против своего желания, — в глазах его, прищуренных и холодных, зрела на пастухов обида.

Через два часа вертолет улетел.

В начале июня после просчета новорожденных телят Шумков прилетел вновь… Николка в это время был в стаде на дежурстве. Вечером, придя в чум, он увидел, что все пастухи пьяны.

— А-а, Колья приходили! Ну как, Колья, оленчики? Хорошо, да? Окси! — Аханя, пьяно покачнувшись, умиленно заулыбался. — Ти, Колья, ма-ла-деец, ти, Колья, кушай, кушай!.. Васька Шумков у нас были — самолет были… Васька весь пыжик у нас забирали — много водка давали нам. Один бутилька — один пыжик. Эти Васька иво шибка хитрует! Иво серавно как лиса, только хвост нету…

Долганов молча сидел перед столиком, безвольно опустив на грудь свою большую голову. Костя с Афоней уже спали. Захмелевшая Улита, вопреки своей привычке экономить лепешки и сахар, вывалила теперь все это добро на стол грудой. Неверными движениями она подливала пастухам водку и, жеманно поводя плечами, скрипуче глуповато хихикала.

Николка был голоден, но, взглянув на вывалянное в оленьей шерсти недоваренное мясо, отказался есть. Не любил он таких застолий, не любил пьяных, при виде их он испытывал желание закрыть глаза, заткнуть уши и бежать прочь от этих сумасшедших людей, которых до этого он очень любил и уважал.

Наскоро попив чаю, прихватив с собой лепешку и сахар, он ушел обратно в стадо.

Два дня пили пастухи шумковскую водку, еще один день мучились с похмелья, а на четвертый день обнаружили в стаде пропажу оленей. Не углядел Николка, как ни бегал вокруг стада, как ни караулил его, да и где одному человеку, особенно в летнюю пору, удержать этакую прорву оленей? Он делал все, что мог, не спал две ночи, а днем разморило солнечным теплом — прямо на пастбище и уснул, уткнув голову между кочек.

В тот же день Долганов с Афанасием пустились вдогонку за беглецами. Вернулись они через два дня усталые и хмурые.

— Ушли олени к морю, — виновато сказал Долганов. — Не смогли их догнать. Нигде не задерживались — так все время бегом и бегом… Голов пятьсот, не меньше.

Чай пили в гнетущей тишине, пряча друг от друга глаза. Каждый сознавал свою вину, но виноватее всех чувствовал себя бригадир, он был подавлен. Напившись чая, Долганов опрокинул чашку кверху дном, не поднимая головы, промолвил:

— Завтра надо десять ездовых поймать, пусть двое палатку возьмут, еды на месяц — и отправляются к морю. Если олени не успеют через Яму переплыть, можно их вернуть в стадо, если переплывут на ту сторону — назад не вернешь их. Значит, придется их пасти возле моря до морозов, пока реки не встанут… Во-от… Я бы пошел вдогон, да мне надо здесь быть. Так что сами решайте, кто пойдет…

— Я пойду! — торопливо вызвался Николка.

Долганов кивнул:

— Хорошо. Кто еще?

— Ну, я могу пойти, — неуверенно сказал Костя, хорошо представлявший себе все трудности предстоящего дела.

— Тогда собирайтесь, завтра в дорогу.

Под сенью могучих тополей торопливо бежит, спотыкаясь о камни, звонкий безымянный ручей. Солнечные лучи, пронзая густую листву, рассыпались на дне его узорчатой янтарной сетью. Вдоль берега вьется знакомая Николке тропинка. Размеренно покачивая вьюками, идут по ней ездовые олени — кустистые рога их обшиты темным бархатом, сухо пощелкивают копыта, побрякивают железные, сделанные из консервных банок ботала, и в такт этим звукам неустанно поет свою песню ручей, и слышится в ней, в этой песне, то детски невинный лепет, то вкрадчивый девичий смех, то обиженный капризный плач. Но иногда ручей шумит негодующе, обходя каменные заторы, злобно вышвыривая на берег пену и брызги, торопясь к далекой полноводной реке и еще дальше, в необъятную ширь студеного моря.

«Эх, превратиться бы сейчас в белую пену и плыть бы, и плыть, — мечтательно думает Николка, устало переставляя натруженные ноги. — Или в листочек бы вон в тот превратиться, — продолжал рассуждать он, следя за продолговатым ивовым листочком, плывущим по стремнине. Вот мы скоро остановимся, будем чай пить, потом палатку поставим, а листок все будет плыть и плыть и доплывет, быть может, до моря раньше нас. Впрочем, чему тут завидовать? Ведь он ничего не видит и не чувствует, а мы все видим и чувствуем…» И кто знает, в какие бы еще дебри забрели путаные Николкины мысли, если бы не вспугнула их вылетевшая из-под оленьих копыт куропатка. Олени шарахнулись в сторону, и мысли погасли, оборвались, как обрывается на самом интересном месте кинолента: хочешь — склеивай и крути дальше, хочешь — другую кассету заряжай, времени хватит и на то, и на другое, и на третье — долог летний день в северной тайге, но еще длинней таежные тропы — кажется, нет им ни конца, ни края, то исчезая, то появляясь вновь, пересекая друг друга, они напоминают перепутанные нити, но так может показаться лишь несведущему человеку. Николка знает, что каждая тропа имеет свое назначение: по одной из них кто-то ходит на водопой, по другой — на охоту. Все эти тропы связаны друг с другом, как нити паутины, можно запутаться в них и погибнуть, подобно насекомому, но, если умеешь ходить прямо и мыслить ясно, непременно выйдешь по ним в мир огромный и желанный, окутанный голубым сиянием, с розовым морем, с теплым ласковым ветром, с тихим плеском прозрачных волн.

Ритмично позвякивают колокольцы, торопливо пощелкивают копыта, мягко стелется под ноги звериная тропа — не день и не два шагать Николке к морю, но в мыслях он давно уже стоит на морском берегу и слышит шорох волн.