Анатолий Буйлов - Большое кочевье

— Я сама донесу, ты расплескаешь, лучше двери открой, чего стоишь как столб?

Когда она ушла, Николка вопросительно посмотрел на Дарью Степановну.

—Что, Николушка, бойка девка, а? Понравилась тебе? — Дарья Степановна лукаво улыбнулась, настойчиво продолжала: — Ну дак чо, понравилась, говорю, ай нет?

Николка смутился, пожал плечами.

— Вот еще! Выдумали… Просто помог ей, а вы уж сразу…

— А чо краснеешь тогда? Пунцовый весь!

Дарья Степановна, довольная, засмеялась, шутливо погрозила пальцем.

— Дарья Степановна, откуда она Фоку Степановича знает?

— Вот те раз! — женщина удивленно развела руками. — Ты разве не знаешь? Это ведь неродная дочь его — Стеша. Мать ее до Фоки Степановича с одним русским путалась, от него Стешку и народила, а он в тот же год уехал, отец-то ее, как в воду канул. Потом она с Фокой сошлась. Грех, конечно, — Дарья Степановна вздохнула, но девка получилась славненькая, брусничка-ягодка, еще год-два погодить бы ей, чуть морозцем прихватит — и впору тогда замуж выдавать. Опять же, кто сорвет спелу ягодку-брусничку? Иной с чистым сердцем подойдет, для жизни, а иной раздавит токо, сплющит, сок высосет, а кожуру бросит другим под ноги. Вот как мой непутевый с Наташенькой обошелся.

Дарья Степановна горестно покачала головой, тяжело вздохнула, и Николка уже не рад был, что подвел разговор к такому грустному исходу.

Спать он лег в одиннадцать часов. Было все то же самое, что вчера: та же подушка, те же простыня и одеяло, так же скрипели под матрасом пружины и голубело сквозь тюль оконное стекло, разрисованное причудливыми морозными цветами, но не было уже вчерашнего блаженства, и день грядущий уже не казался Николке мифическим райским садом, где можно беспечно разгуливать и беспечно жить, не имея ни врагов, ни друзей, не ведая ни ярости, ни страха. Да и зачем он нужен, такой рай, в котором только пьют да едят, бесцельно гуляют да дремлют и больше ничего не делают, никуда и ни к чему не стремятся, — кому он нужен, рай такой? Скучное, однообразное прозябание длиною в бесконечность! Бесконечно ничего не делать.

Да ведь это же хуже ада! Кто такое вытерпит? Даже звездам не нужна бесконечность! Они вспыхивают и гаснут, и этим приносят кому-то пользу…

Засыпая, Николка слышал торопливый скрип шагов, возбужденные людские голоса. «Кончилось кино, наверно, — подумал он, — скоро свет погасят».

В эту ночь приснился Николке Хабаров. Он был в новой солдатской гимнастерке навыпуск, без ремня, без погон, в новых черных брюках, в новых, из темного камуса, торбасах. Ветер тихонько шевелил на его голове черные жесткие волосы, а вокруг холодно мерцали белые пустынные горы, и он зябко ежился и молча с грустью и упреком смотрел на Николку, а тот изо всех сил отводил глаза в сторону, испытывал страх и жалость.

— Покойники снятся к плохой погоде, — уверенно разгадала утром сон Дарья Степановна. — Непременно плохая погода будет, это уж как пить дать.

«Пойду навещу его», — решил Николка и отправился к погосту.

Но дойти он смог лишь до конца улицы, здесь тропинка обрывалась, дальше до самого кладбища дымились поземкой высокие чистые сугробы. Пройти к кладбищу можно было только на лыжах либо бродом. Николка, растерянно потоптавшись, оглянулся на поселок, и ему стало ясно, что на кладбище он не пойдет, потому что, пробираясь по сугробам, обратит на себя внимание жителей Ямска. Начнут судачить: зачем, почему?

Пронизывающий северный ветер, легко продувая ватный бушлат, растекался по телу холодными струйками. Николка удрученно смотрел на кладбище. Тоскливее погоста видеть ему не доводилось — голые серые кресты, без венков и оград, без траурных лент и надгробий, обвеваемые седой поземкой, уныло застыли на фоне белой бескрайней тундры — вокруг, сколько видит глаз, ни деревца, ни кустика, ни движения, ни звука, и над всем этим холодным белым безмолвием неохватно распласталось тяжелое серое небо.

Николка зябко поежился и понуро зашагал обратно в село. «Как-нибудь в другой раз приду. Летом приду — летом теплей и птицы поют», — мысленно оправдывался он перед кем-то. Ощущение большой вины не покидало его весь день.

Вечером он пошел в библиотеку, часа полтора листал там журналы и так этим занятием увлекся, что прослушал третий звонок к началу киносеанса. Ослепленный экраном, он ощупью сел на первое попавшееся место, а когда привык к темноте, увидел рядом с собой улыбающуюся Стешу. Николка тихо поздоровался, она кивнула ему и спросила шепотом:

— Ты почему вчера не приходил кино смотреть?

— Я письма писал…

— Вот и неправда! Я вчера шла после кино, света у вас не было. Соня-засоня.

Кто-то сзади недовольно прошипел:

— Тише вы! Расшушукались.

Стеша замолчала. Николка искоса взглянул на девушку и, встретившись с ее насмешливо-лукавым взглядом, смутился.

Как-то само собой получилось, что после сеанса они отстали от хлынувшей толпы и шли по тропинке рядом. Тропинка была узкая. Николка то и дело оступался в рыхлый снег. Стеша смеялась и тянула его за руку.

— Вот медведь неуклюжий! Иди по тропе, ближе ко мне прижимайся, чего в снег лезешь?

— А медведь вовсе и не неуклюжий, — наставительно возражал Николка. — Медведь, если хочешь знать, очень ловкий и быстрый зверь. — И он уже решил было рассказать ей о медвежьей ловкости, но вовремя сдержался, боясь показаться хвастуном.

Атласными голубыми складками застыли под луной сугробы, тропинки к домам — как жемчужные нити, дома — как шкатулки из темного камня, окна в домах — янтарные бусины.

Вот и Стешино крыльцо.

Девушка повернулась к Николке:

— Что ты будешь делать сейчас — опять письма писать?

— Читать буду, — ответил Николка, улыбаясь и прижимая рукавицы к мерзнущим ушам.

— А завтра в кино пойдешь?

— Пойду.

— Ну, тогда займи на меня место, ладно?

Она стояла на нижней ступеньке крыльца, и глаза ее блестели, как две звездочки, отраженные в черной воде глубокого омута. Лицо ее, освещенное луной, было задумчивым и красивым.

На квартиру Николка пришел в каком-то странном возбужденном состоянии — спать ему совершенно не хотелось. Он подсел к столу и стал заполнять дневник, затем, когда погас электрический свет, зажег керосиновую лампу и принялся сочинять стихи о любви. Но стихи не получились — перед глазами стояло кладбище.

На краю села около больницы надоедливо выла собака, иногда лаяли и подвывали другие собаки. Но вот все смолкло, воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь ритмичным стуком будильника да шорохом тетрадных листов, которые Николка то и дело вырывал, безжалостно комкал и швырял к печке.

Проснулся он в десятом часу. Дарья Степановна уже ушла на работу. Из кухни тянуло жареной рыбой и теплом. Николка бодро соскочил с постели, схватил брюки, сунул ногу в штанину и тут же, потеряв равновесие, едва не упал — нога уперлась во что-то. Обе штанины оказались зашиты. Рукава рубашки тоже были зашиты крупными торопливыми стежками. Николка недоуменно пожал плечами: «Странные у Дарьи Степановны шуточки! Может, это намек на то, что я слишком долго сплю? И в самом деле, разоспался я как последний лодырь».