Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом

Тяжело переболев несколько лет назад воспалением легких, ня Георгицэ не стал больше работать официантом. Собственно говоря, он еще мог обслуживать клиентов не хуже, чем раньше, но хозяева предпочитали молодых и Георгицэ Филотти, безуспешно попытавшись устроиться в другом месте, твердо решил бросить работу. Годы не те — как-никак за пятьдесят давненько перевалило. Правда, иногда перепадала временная работа: по рекомендации прежних сослуживцев ня Георгицэ обслуживал то банкет, то свадьбу, то поминки. Или, скажем, как сегодня — по случаю праздника его пригласили поработать в выездном ресторане на аэродроме Бэняса.

Встал ня Георгицэ рано. Распахнув настежь окно, он, чисто выбритый, с припудренным лицом, грустно смотрел на серое, в тяжелых облаках, небо. «Неужели пойдет дождь и праздник будет отменен?» — подумал он и осторожно открыл шкаф, чтобы достать зонтик. — Однако дверца скрипнула, и мадам Филотти, не открывая глаз, тихонько сказала, что белая манишка и черная бабочка, завернутые в кельнерскую куртку, лежат в кухне, на сундуке.

Ня Георгицэ махнул рукой и пробурчал:

— Должно быть, все сорвется. Сейчас хлынет такой дождь, какой даже и маме не снился.

Но он ошибся.

— «Какая будет погода?» — этот вопрос с самого утра волновал многих жителей Бухареста. Официанты мечтали заработать, торговцы, крупные и мелкие, жаждали отхватить куш, таксомоторщики тоже надеялись урвать свой кусок… Но большинство, среди них был и Илья Томов, горело нетерпением увидеть в небе достижения авиации — виражи, бочки, мертвые петли и особенно прыжки с парашютом.

И вот, несмотря на низкие, тяжелые тучи, пошел мелкий дождь; он только смочил улицы и крыши, обмыл запыленную листву и слегка освежил воздух. Потом сквозь облака прорвалось солнце, и все вокруг заиграло: зелень, витрины, афиши, нарядные платья, флаги. А в полдень, когда Женя и Илья несли знакомому перекупщику две завернутые в газету небольшие картины, — небо совсем прояснилось, и день выдался как по заказу!

Перекупщик, которому Женя продавал свои картины, жил на окраине одного из беднейших районов столицы — Мошилор, известного своим огромным базаром, обилием лавчонок, шинков, каруселей и балаганов, в которых усталые фокусники и жонглеры веселили посетителей давно им самим надоевшими номерами. На этой грязной окраине были разбросаны убогие, покосившиеся домики, такие крохотные, что казались игрушечными. Встречались тут и полуразвалившиеся бараки, и лачуги с окошками, забитыми досками от ящиков с еще сохранившимися черными буквами железнодорожных маркировочных номеров. И хотя Томов успел убедиться, что Бухарест не такой рай, как это ему казалось в первые дни, но подобного он не ожидал… Кругом грязь, огромные лужи, которые никогда не высыхают, — сюда, кроме дождевой, стекает вода из единственной водоразборной колонки, снабжающей добрых полтора десятка кварталов, и помои: их выливают прямо посреди немощеной неровной улочки.

Воздух ужасный: в нос ударяет крепкий, как нашатырь, запах гнилья, преющего мусора и разлагающихся кухонных отбросов. Ветерок доносит через низкие, кое-где уцелевшие заборчики вонь из прогнивших, с вырванными на топливо досками, готовых провалиться уборных… Миллионы, миллиарды мух жужжат над кучами мусора, разнося дизентерию, тиф. К обуви то и дело прилипают скрюченные дынные корки, скорлупа яиц, очистки картофеля… Местами, чтобы можно было пройти, брошены кирпичи и камни, кое-где лежат доски и бревна. В конце улочки, напротив дома перекупщика, огромный овраг — свалка мусора; здесь с утра до вечера копаются старики, старухи. Они что-то извлекают, осматривают, переворачивают и снова роются, надеясь найти съестное. Свалка служит также и местом игр ребятишек этой округи. Больше играть им негде… С криками и визгом, как голодные воронята, налетают они со всех сторон, когда прибывает машина или телега с мусором… Полуголые, в лохмотьях, с кривыми высохшими ножками, большими животами и уродливыми головками, обсыпанные сине-бордовыми гнойными язвами, они здесь проводят весь день. Голодные, они готовы подраться за найденный в мусоре кусок арбуза или корку заплесневевшего, грязного сухаря. Здесь они играют в «сыщиков и бандитов», ругаются, гоняют собак. Собаки и те здесь какие-то несчастные: грязные, искалеченные, тощие, они бродят, еле волоча ноги, поджав хвосты. Всегда напуганные, они шарахаются от прохожих.

Если здесь появляется незнакомый, прилично одетый человек, детвора бросается к нему, выпрашивая милостыню. О школе они не имеют понятия. Никогда в жизни не было у них игрушек, и немногие из них знают, что такое конфеты. Не знают они также, как красив их родной город: на центральных улицах полицейские не разрешают им появляться, гонят дубинками.

Только в одном эта часть столицы равна центру: сюда, не брезгая, приходят сборщики налогов; они шумят, ругаются, грозят. По ночам нередко налетают стаи полицейских и жандармов. Эти рыщут по лачугам в поисках скрывающихся, пугают детей, забирают «подозрительных». И нередко на следующий день в роскошных кафе и ресторанах за чашкой кофе с ромом господа, покачивая головами, обсуждают сообщения газет о результатах «грандиозной облавы» на окраине столицы…

Перекупщик, к которому пришли Женя и Илья, жил в лачуге, часть которой была удлинена за счет выброшенного на свалку старого фургона. На стенах еще остались полинявшие надписи — реклама хлебопекарной фирмы «Хердан». Кругом жужжат золотисто-зеленые, невыносимо нахальные и жирные мухи. Их уйма! Даже во дворе нет покоя от них. Худой, с высохшим, смуглым лицом, на котором алел туберкулезный румянец, перекупщик Раду Думитрашку показался Илье симпатичным человеком. Он охотно рассказывал о себе. Хлеб достается ему нелегко: с утра он с женой торгует на базаре картинами, вышитыми подушечками, вязаными занавесками, дорожками, иконами. А по вечерам, играет в бодегах на скрипке: — Сыграю несколько песенок, глядишь кто-нибудь закажет грустную, я ему и исполню… Перепадет несколько монет, вот и хорошо — на полбуханки черного есть. Нужно же как-то тянуть. Пять человек — семья, и все мальчишки! — улыбаясь, гордо произносит он. — Вот только со старшим не повезло… Инвалид, как я. В детстве упал вон в тот овраг, бедро поломал. Ходит с большим трудом. Надо было лечить, но опять старая история… Деньги, черт бы их побрал! У нас их не бывает, а воровать не умею, да и не пойду. Так и мучаемся… — Думитрашку громко сморкается. — Пошел бы искать какую-нибудь другую работу, да вот, — он стучит по деревянной ноге. — Германцы!.. В мировую за «независимость» страны ее отдал. Ну и сами видите, как меня за это отблагодарили… Вон какой у нас дворец! — он грустно улыбается, кивая в сторону своей лачуги. — Ну, ничего! Как говорится: «Все будет хорошо, а летом будет тепло»… — и, махнув рукой, он с картинами под мышкой направляется к дому, но оборачивается и добавляет: — Тепло-то летом будет, но вот будет ли хорошо?