Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом

Листовка заканчивалась призывом:

«Братья Румыны!

Страна опутана коммунистическими организациями, ведущими нас к хаосу, безбожию, террору! Во имя целостности Герба, неприкосновенности Династии и божьего благословения Нация должна решительно потребовать немедленного приглашения в страну германских войск для обеспечения порядка и в качестве залога прочности наших северо-восточных границ!

Да здравствует Великая Румыния от Тиссы до Черного моря и от Дуная до Заднестровья!»

Замысел фашистов был разгадан народом Румынии, тем не менее господа, создававшие общественное мнение, продолжали твердить, что деятельность легионеров — это политика, спокон веков существующая во всех странах, но «шалости» легионеров «бледнеют перед ужасами, творимыми коммунистами».

Страна была объявлена на осадном положении. В армию призывали новые контингента резервистов, эшелоны с войсками отправлялись на северо-восток. Солдаты, призванные на переподготовку, окапывались вдоль Днестра.

Утренний выпуск «Курентул» сообщал, что на север Румынии прибыл генеральный штаб польской армии во главе с маршалом Рыдз-Смиглы… К полудню группа молодчиков, собранная членом «Тайного совета» Мироновичем, согласно установке Заримбы организовала шествие к королевскому дворцу, требуя не впускать в страну остатки разгромленной польской армии и немедленно интернировать всех поляков, находящихся в Румынии, независимо от их прежних чинов и рангов. Когда об этом стало известно германскому посольству в Бухаресте, господин Доеринг сбился с ног, пока разыскал Заримбу в одном из номеров гостиницы «Амбасадор».

Гицэ не сразу понял, что случилось, когда длинный рыжий немец, схватив его за ворот пиджака, стал трясти:

— Что вы наделали?!

— Прессу поднимаю, как было решено. Одна группа пошла к королю, другая…

— Кто вас просил? Кому это нужно?! — закричал Доеринг.

— Как? Что? — встревожился Заримба. — Я вас не понимаю, господин Доеринг!…

— Гошподин Доеринг! — передразнил тот Заримбу. — Ваши юнцы у королевского дворца требуют не впускать в страну польские войска! Вы хотите, чтобы поляки продолжали сопротивление? Фюрер только и ждет момента, когда наши доблестные войска займут восточные области Польши, чтобы двинуться потом на юг, в Румынию, и спасти вас, ферфлюхте румейнише легионир, способных только мешать! Вы поняли? Если поляки будут сопротивляться, болван вы этакий, под каким же тогда предлогом придет наша армия? А так — «преследуем отступающих!..»

Заримба пришел в замешательство:

— Я думал, что…

— Один индюк тоже думал… Думал, думал — сдох! — оборвал его Доеринг.

Заримба зло улыбнулся.

— Не смейтесь! — завопил немец. — Об этом будет доложено в Берлин! Рейхсфюреру СС!..

— Тем не менее, — понизил тон Заримба, — я прошу меня выслушать… Я думал, повторяю, господин Доеринг, думал, что этими демонстрациями мы покажем, как наше правительство нарушает свои обязательства соблюдать невмешательство, и тем самым дадим фюреру основание ввести свои войска на территорию Румынии. Оттого я и господин Сима отдали распоряжения Мироновичу…

— Не знаю, что вы там хотели или думали, но господин посол очень недоволен… А сейчас прикажите вашим горлодерам убраться вон!

…Через несколько минут Лулу Митреску летел на такси с приказом шефа.

В пансионе мадам Филотти первым обычно просыпался ня Георгицэ. Он тихонько вставал и будил каждого жильца в нужное время. Лишь в редких случаях, если кому-либо из квартирантов надо было встать очень рано, заводили будильник. Ня Георгицэ берег отдых своих жильцов. Если случалось, что жилец с шумом выдвигал утром из-под кровати свой чемодан, ня Георгицэ сердито шипел на него и подходил к постелям проверить, не проснулся ли кто-нибудь. Старик был убежден, что самое главное для человека — это сон. «Без пищи можно выдержать порядочно, но без сна и воды никто не может!» — говорил он. Когда же мадам Филотти напоминала, что пора будить того или иного квартиранта, ня Георгицэ, взглянув на часы, отвечал: «Он может поспать еще семь минут!»

В тот воскресный день никого не нужно было будить. Все были дома, кроме Жени, который в ночь с субботы на воскресенье писал в каком-то кинотеатре рекламу для нового фильма.

Рано утром ня Георгицэ ушел к булочнику на Вэкэрешть. Почти следом за ним ушла и мадам Филотти на рынок за покупками: по воскресным дням почти все квартиранты обедали дома.

Все еще спали, когда в пансион пришел Женя. Он тихо разбудил Илью и шепотом рассказал, что в кинотеатре «Глория» с сегодняшнего дня будет демонстрироваться советский документальный фильм…

— Пойдем с утра. Хочешь? Подумай, сейчас, когда буржуи шумят о деле «коммуниста Гылэ», — вдруг советская картина!

Спросонья Илья не сразу разобрал, о чем говорит Женя, и, щуря глаза, озадаченно смотрел на него.

А Женя, думая, что Илья не согласен, убеждал:

— Пошли! Позже будет много народу. И, вообще, полиция может запретить…

Наконец, Илья понял. Он мигом вскочил и стал одеваться. Разбудили и Морару. Войнягу не стали тревожить: он пришел на рассвете с дежурства, мадемуазель Вики тоже. В свободные дни она вставала позже всех в пансионе, — в той комнате, где спали она и мадам Филотти, не было окон и туда не проникал никакой шум. Да и вообще Вики любила поспать. Морару вначале хотел было ее разбудить, но потом передумал: «Если хороший фильм, можно пригласить на вечер…»

Не прошло и часу, как все трое стояли у кассы кинотеатра. Но, несмотря на раннее время, хороших билетов уже не оказалось. Пришлось пойти на галерку. «Откуда только могли узнать, что советская картина идет?» — удивлялся Женя.

Ровно в девять часов утра начался первый сеанс. Жители Бухареста впервые смотрели советскую картину «Парад молодости».

Такого парада они никогда не видели и не могли себе представить. Перед зрителями, привыкшими слышать всякие небылицы о большевиках, проходили тысячи молодых спортсменов Советской России, обыкновенных жизнерадостных юношей и девушек. Тишину в зале то и дело нарушали возгласы изумления.

А колонны шли и шли беспрерывным потоком. У каждой спортивной организации была своя форма, свои знамена. И все ребята, словно на подбор: загорелые, крепкие, веселые… У Ильи от радости слезы выступили на глазах и в горле запершило точно так же, как в тот памятный день на аэродроме Бэняса…

Вот она, та самая Москва, голос которой он уже не раз слышал, сидя у приемника рядом с ня Георгицэ, Войнягу и Морару; вот и знаменитая Красная площадь, Кремль с его старинной стеной и башнями и вот, наконец, мавзолей!.. Обо всем этом Томов уже знал, но сейчас он впервые видел воочию, и волнение охватило его. Следующий кадр: на каком-то здании он заметил огромное полотнище с портретом человека с добрым взглядом прищуренных глаз и маленькой остроконечной бородкой. Только Илья хотел спросить Женю, не знает ли он, кто это такой, как по залу прокатилось: «Ленин!»… У Томова учащенно забилось сердце — ведь с этим именем у него связано все то новое и большое, что произошло в его жизни. Он приподнялся, хотел рассмотреть лицо, но оно уже исчезло.