Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

Забурунный тянул ту песню, о которой издавна сложилась присказка:

Казак на возу сена ехал с поля домой. Долгие версты качался он по пыльной жаркой дороге и все время пел одну и ту же песню. И песня эта была только одно слово: «Гвоздик». «Е-ей-аа… ой-да-ну-да-гво… Ей-гво…» Дорога тряская, но мягкая. Никто не встречается на пути и не обгоняет. Задремлет казак, уткнется в сено и забудет про песню. Но вот на кочке встряхнет его, он поднимет взлохмаченную голову, дернет за вожжи: «Но!» — и опять начинает: «О-о-их-и-и-во-ты-гво… Ей-гво…» Так и пел всю дорогу. И потом, когда арба уже уперлась оглоблей в ворота, казак вскочил: «Тпру!», матюкнул лошадь за недогадливость — нет чтобы остановиться в двух шагах от ворот. Ну, как же открывать? — и, передохнув, закончил песню: «..здик!»

Быть может, Забурунный тоже доехал бы до ворот со своей песней. Но вот нога его соскользнула со спины маштака, он накренился и увидел под копытами кизячные размытые дождем угли. «Хм! Кто же тут жег? — удивился он. — Как это… попали сюда?» Но его удивленье стало еще больше, когда он на фоне темно-зеленого аржанца увидел светлую полосу. Забурунный подъехал ближе, выпустил зажатого между ног маштака и, не веря глазам, пощупал землю: она была мягкая и податливая. Пшеничные всходы были свежие, сочные, густые. «Что за оказия, а ведь это хлеб! — Забурунный сорвал щепоть стебельков, засунул в рот, пожевал. — Как же это… Кто же сеял тут? Хм! Нешто сама как?..» Он, как сурок из норы, покрутил головой, проверил себя — не заехал ли куда-нибудь в чужое поле. Но все было на месте: вон и курган стоит позади, тот самый, подле которого в прошлом году он зарезал косой двух перепелок, а потом и косу в бобовнике отломил; вон и мысок блестит солончаковой хребтиной, будто солью кто посыпал; а за ним будет прудовая лощина, — сейчас ее не видать за мысом, — а там в семи верстах и хутор должен быть; вон и мельницы слободские вертятся, словно зазывают к себе: здесь, мол, мы. У Забурунного ворохнулось подозрение: «А не хохлы ли это настряпали?» И он из-под руки взглянул на маячившие вдалеке слободские халупы. «А ведь, должно, они». Натолкав «жар-птице» шишку на боку, он объехал полосу кругом. По его подсчетам выходило не меньше десяти сотейников. «Ну, само собой — это хохлы, кто же больше, — окончательно укрепилась его мысль. — Но как же мне быть теперь? Ведь атаман кожу с меня спустит. Что, скажет, смотрел!» Забурунный решил было не говорить атаману. Может быть, пройдет как-нибудь, не заметят. Но потом испугался: ведь косить приедут — все равно узнают, будет хуже. «Надо бежать». Он подобрал ноги, стукнул ладонью маштака по холке и помчался к кургану.

Атаман, сердито отдуваясь, спустился с крыльца правления. Он только что утихомирил разбушевавшихся соседей. Друг у друга повыбили кур и в довершение всего учинили драку. Курица как перепрыгнет через изгородь к соседям, те ее палкой по макушке. И курицы как не было. А главное, не вовремя они вздумали буянить. У атамана на сегодня есть дела поважнее: второй день разыскивает Филиппа, а он как в воду канул. Два раза посылал полицейского, да все без толку: говорят — уехал на станцию, на базар, и не возвращался пока. Атаман важно шагал по улице, нахлобучивал на глаза фуражку, подкидывал насеку. Выскочивший из переулка Забурунный едва не налетел на него.

— Черти за тобой гонят! — атаман шарахнулся.

Забурунный дернул маштака (тот, разгоряченный, был мокрый до ушей: наверно, объездчик перемахнул речку напрямик), с трудом перевел дыхание и, путаясь в словах, сбивчиво рассказал атаману о своем неожиданном открытии.

— Ведь, почитай, каждый день, Павел Степаныч, ездил, — втирая очки, оправдывался Забурунный, — и ничего не замечал. Хоть что — ночью, сукины сыны…

— Ты и сам… сам-то сукин сын! — Атаман поднял насеку и грозно пристукнул о дорогу. — Должно, ни разу и не заглянул туда!

— Да как же, Павел Степа…

— Я вот с тобой поговорю! Я с тобой поговорю! Ты у меня покушаешь клоповницы! Где, говоришь? У крутого ерика? За лощиной?.. — Атаман вспомнил, как весной из слободы к нему приезжал Павло Хижняк, и, наливаясь яростью, затрясся. — Сей же минут забери сидельца и загони табуны!.. Я вам покажу, хохляки проклятые, как самовольно лезть на казачью землю! Я вас проучу, русапеты сиволапые! Я вас выучу!..

Забурунный так и не дождался, когда атаман закончит свою гневную речь: поддал маштаку под пузо, рванул за гривку, тот екнул селезенкой и боком понес его по улице.

Сиделец — молодой, только что присягнувший казак, с пушком на губе — выпроводил атамана, уселся на крыльце правления и беззаботно пощелкивал семечки. Но вот он увидел телят, скакавших по улице, и приподнялся. «Что такое? Скружились, что ли?» Вздыбив хвосты и поднимая за собой пыль, телята, словно в атаку, неслись мимо правления. Один из них, самый маленький жидконогий сосунец, как видно, уже запалился от бега, но отстать ему не хотелось, и он жалобно мычал, молил о пощаде. Потом из-за облака пыли верхом на маштаке, стлавшемся в намете, показался Забурунный. «Аль уж пожар где?» — сиделец встревожился. Он вышел на дорогу и глянул в улицу. Но там ничего не было видно — все тихо и спокойно, только все еще вихрилась пыль, поднятая телятами.

— Скорея, Иван, садись на коня, атаман велел! — Забурунный осадил маштака и впопыхах передал приказание атамана.

Сиделец, как бы не доверяя, бережно сунул семечки в карман, вытер с губ и подбородка шелуху и принялся подробно расспрашивать: как, где, что и почему.

— Да пошел ты!.. Табуны в прудовой балке! Догоняй! — Забурунный сорвался с места и нырнул в переулок.

А через короткое время отгулянные, сытые быки пощелкивали казанками, подергивали мускулами, раскачивались и всем хуторским табуном — сотни голов — шли к светлой полоске, укрытой в аржанцовых зарослях. Густые пшеничные всходы, только что умытые дождем, протягивали к солнцу свои нежные крылышки, тонкими корешками жадно тянули из земли сладкие соки; отягощенные влагой, расслабленные стебельки приваливались к комочкам, едва держались на коричневых, обнаженных дождем прожилках.

Подгрудистый, с поднятыми рогами бык — вожак табуна — шагнул на пшеницу, оступился и полез по полю, глубоко проваливаясь и оставляя раздвоенные следы. Острые, тяжелые копыта сминали всходы, разрывали, вдавливали их в рыхлую землю. Хрупкие раздавленные стебельки вкусно пахли молозивом. Шершавым языком бык жадно выхватывал кусты с корнями и целиком, не разжевывая, глотал их.

Табун валил вслед за вожаком.

Забурунный держал в поводу маштака, радовался на быков. Они, словно бы поняв свою задачу, цепью разбредались по пшенице, гонялись друг за другом, и светлая зеленая полоса, как после пожара, становилась черной.