Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

— Гля-ка, паря, а здорово они ее разделывают! Вот нажрутся.

Сиделец горбился в казачьем седле, перекинув ноги на одну сторону, отпускал повод мерину.

— А ладная пшеница росла, — говорил он самому себе, глядя, как мерин суетливо щиплет обойденные быками всходы, — и, видать, здорово была разработана. Вишь, и прикатана — комков-то нигде не заметишь… А где же межи? Чегой-то не видать. Во, паря, не по-нашему. Прям подряд гнали. А я ныне целый сажень на межу оставил, чтоб приметно было.

— Хохлы! Не знаешь, что ли! — Забурунный презрительно сплюнул.

— А зря это мы, ей-богу, — продолжал размышлять сиделец, — лучше б мы ее скосили, когда она вырастет. Всем бы хутором обмолотили, продали. И-эх, гульнули бы! Больше б пользы было. Все одно она наша, раз на казачьей земле.

— Нужна тебе хохлачья пшеница! — Забурунный отпустил маштака и разлегся на траве. — Своей, что ль, мало? От своей, никак, спина болит. Выдумал!

Мрачный седоусый пастух — одинокий и бездетный казак, потерявший руку в японскую войну, — крутил одной рукой цигарку, вскидывал пустым рукавом. Когда Забурунный угонял у него табун и он было попытался не дать, тот с маштака угодил ему пинком в спину, припугнул тюрьмой, и пастух сдался. Он один из всего хутора видел, когда слободские распахивали землю, но никому об этом не сказал. Шевеля украинскими усами, он смотрел, как его табун беспощадно выбивает зеленя, и злоба от бессилия душила его.

— Что вы делаете, нехристи, — умолял он казаков, — ведь люди сеяли, трудились. Смотри, какие всходы, и вам не жалко!

— Ты молчи, едрена шишь! — Забурунный подрыгал ногами. — А то я встану — добавлю тебе на орехи! Люди! Хм! Какие люди, это же хохлы! Их просили тут сеять!

Пастух закурил, поднял сучковатый костыль и, молча отойдя в сторону, опустился в борозду.

Быки, раздувшиеся, как бочки, разгребали копытами логово, ложились. «Пффу», — тяжело и сыто отдувались они, валясь на бок.

— А должно, паря, не раз сюда придется пригонять, — пожалел сиделец, — смотри-ка, сколько осталось. Хоть бы еще разика за два прошли.

— А чего ж! Завтра могем пригнать, — не унывал Забурунный. — Мало будет — коров добавим. Скотина подправится.

Вдруг сиделец заметил, как прямо на них от ветряка по слободскому полю катится какой-то комочек, словно бы далеко-далеко по-над землей летит ворона. Комочек разрастался все больше и больше. За ним появился еще такой же маленький. Затем первый пропал куда-то. И вот он вынырнул на косогоре. Сиделец уже ясно различил: лошадь и всадник. Мчится к ним.

— Слышь-ка, нам не намнут бока? — встревожился он. — Хохлы скачут.

— Хо! Хохлов испугался! Иде? — Забурунный встал. Всадник, размахивая длинной палкой, был уже в версте от них. Забурунный на всякий случай поймал маштака. Здоровый взъерошенный слобожанин, с развевающимися волосами и рыжей бородой, подскочил к ним:

— Вы что… робите, подлецы!

Забурунный, тиская в ногах маштака, приосанился.

— Атаман велел! А вас кто просил тут сеять!

— Ах вы… чига востропузая! Ах вы, мироеды, кровососы, бандюги! — Слобожанин не мог даже найти подходящих определений. Хрипло дыша, он сучил клюшкой, тряс бородой и нетерпеливо оглядывался назад. В версте был второй всадник, за ним — еще два.

Забурунный понял: поджидает тех. «Наставят ухналей». Хоть и стыдно пасовать перед хохлами, но ведь их вон сколько! Не миновать взбучки. Он нукнул на маштака, всею силой щелкнул его по боку. Маштак вскинул голову, подпрыгнул и, виляя хвостом, понес его на солончаковый мысок, к хуторскому пруду. Сиделец метнулся вслед.

Рыжий слобожанин было погнался за ними, но скоро отстал. Вернувшись к быкам, он увидел пастуха. Тот вяло поднимался, сиротливой рукой опираясь о костыль.

— Лукич, креста на тебе нет! — со слезами в голосе завопил слобожанин. — Ведь это твое стадо!

Пастух взмахнул пустым рукавом:

— Меня самого, Павло, избили, что я сделаю.

Забурунный вскочил на мысок, оглянулся: за ними не гнались. Он задернул маштака, приободрился. Сиделец был подле своего начальника. Его лошадь славилась быстроходностью, но ускакивать ему не хотелось.

Слобожане, мечась по загону, сгоняли быков.

«А ведь они их не иначе как в слободу упрут», — догадался Забурунный и, как бы спрашивая глазами, повернулся к сидельцу. Тот думал о том же самом.

— Скачи скорея к атаману!

Сиделец без разговору прилег к холке, вытянул меринка узлом пута и во весь опор полетел в хутор. А через несколько минут он давил на улицах кур, пугал ребятишек, собак и поднимал сполох:

«Хохлы быков забирают».

Со всех концов хутора по тревоге, как пчелы из разбитого улья, выскакивали на конях бородатые казаки — кто с вилами, кто с лопатой, кто с дубиной, а кто и просто с пустыми руками — и бешено неслись на бугор. Атаман, схватив вилы-тройчатки, на Васильевом строевом дончаке вылетел первым.

Разомлелые, со вздутыми животами быки лениво пережевывали жвачку, отдувались и никак не хотели расставаться с мягкой належанной постелью. Пастух бегал от одного к другому, шлепал костылем по бокам так, что бока глухо гудели, но костыль только отскакивал от них — быки продолжали лежать. Павло Хижняк — вспотевший, возбужденный — рвал лошади губы, наезжал быкам на ноги и длинной пудовой клюшкой ударял тычком. Один лишь Крепыш, стреляя из-под картуза единственным колючим глазом, спугивал быков с видимым спокойствием. Он знал, что быки тут ни при чем и, если они пролежат лишние минуты, от этого все равно ничего не изменится. Через четверть часа с большим трудом они все же согнали табун с пшеницы, собрали его в кучу и, окружив, направили по косогору в слободу. Пастух с опущенной головой ковылял вслед.

Но едва они стали спускаться в балку, как на косогор вскочил верховой. Павло увидел: «Казаки» — и торопливо замахал на быков клюшкой. Верховой был уже подле Крепыша.

— Вы что… грабежом занялись!

Павло, заворачивавший крайних быков, по голосу узнал атамана.

— Вы погане грабителей! — Крепыш повернул лошадь. Перед ним прыгала борода плотного разъяренного всадника (Крепыш не знал, что это атаман). В руках казака — тройчатки. Крепыш опасливо посмотрел на светлые рожки, на зеленые с диким отсветом глаза всадника и дернул за повод. Но в это время казак посунулся вперед, выбросил вилы и легонько пырнул его в бок. Крепыш перегнулся, охнул и, выронив повод, схватился за пунцовую липкую рубашку.

В глазах Павла закружилась степь… С невероятной силой поднялась в нем извечная жгучая ненависть к куркулям и скипелась в тугом, до боли зудящем кулаке. Подняв клюшку, он подлетел к атаману. Тот крутнул коня и перехватил вилы. Но в этот миг над его головой взвилась клюшка и, со свистом рассекая воздух, упала на синий верх фуражки. Загнутым концом она взяла наискось: сбив фуражку, с хрустом прилегла к плечу. Атаман взмахнул сапогами и вертушкой полетел с коня… Строевой всхрапнул, прыгнул от хозяина и, болтая поводьями, понесся в сторону.