Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

Раньше, до нашествия немцев, в этом доме было три семьи. А теперь, когда семья бригадира Курдюмова целиком выехала с хуторским обозом, остались Годуны и пожилая жена фронтовика Авдотья Манскова с дочками, одна из которых, Люба, была уже взрослой, невестой.

Наташа с Любой доили во дворе коров, а старик Годун возился с телятами и овцами, загоняя их в рубленый сарай, куда, за перегородку, введут потом и коров. Весь скот они стали теснить в этом небольшом, но довольно-таки надежном сарае недавно, с того времени, как волки — четвероногие и «рукастые» — расшалились так, что уже остервенели, никакого удержу им не стало, И люди начали прятать скот на ночь в сенях, а то и в хатах.

В воротах появился Ленька, только что возвратившийся с улицы. Прижимаясь к завальне, он хотел было проскользнуть незаметно — всегда этот дед ругается, когда запоздаешь. Но Годун увидел его, забурчал:

— Ты где, пострел, был? Вот я тебя хворостиной! Ночь — а его и собаками не сыщешь! И что за дети такие — кол на голове теши, ничего не понимают!

— А чего я… Ведь еще не темно, — оправдывался Ленька.

— Этого не хватало! Как раз надо, чтобы темно стало. И где они, леший их знает… Ну, что ты до сей поры делал там, скажи?

— Да ничего. Дядю смотрели.

— Кого? Какого это еще там дядю? А тетю не смотрели?

— А вот что приехал на машине. Дядя Тихон — мельник. Так он деду Михею говорил.

Годун, размахивая веткой крушины, пугал овец. И вдруг ветка выпала у него из руки.

Почему-то заторопившись, он прикрыл ворота, опасливо глянул через тын в улицу и совсем уже иным тоном начал расспрашивать внука, что тот увидел и услышал от приехавшего.

И из его охотливых рассказов с длинными наивными подробностями Годун запомнил самое главное: дядя этот сказал, что он приехал домой и что теперь он дом свой найдет, потом дядя спрашивал у Леньки, чей он, Ленька, есть, и узнавал про его маму.

Выслушал все это Годун и поежился, ухватился за бок: старая рана внезапно заныла.

Подошла Наташа с ведром в руке. На ней не было лица: разговоры сына со свекром она слышала и тоже, конечно, догадалась, о ком идет речь.

Старик повернулся к ней, покачал головой:

— Вот так голос!

Одна только Люба, расторопная, веселая, которая по своей молодости многого еще не знала, а многого и просто не могла еще понять, разговорам этим особого значения не придала. Ведя к сараю упиравшуюся корову, она пританцовывала, подскакивала и одной ногой ласково, слегка поддавала корове каблуком под брюхо.

— Шагай, шагай, моя умница! Шагай, моя разумница! — речитативом приговаривала она.

Годун досадливо сморщился.

— Ох, уж ты, стрекоза, доиграешься, чую я! Ох, доиграешься! — ворчливо сказал он, совсем не подозревая, какими вещими окажутся его слова.

— Уж ты, дед, всегда… И побаловаться нельзя, — обиделась Люба.

Когда коров завели в сарай и заперли, Годун попросил Любу — пока не совсем еще завечерело — сбегать к подружкам и узнать точно, кто это сегодня на машине приехал.

Она с большой готовностью тут же, не переодеваясь, и умчалась, передав ему ведро с молоком, чтобы он отнес в комнату.

Вернулась она уже притихшей; на свежем розовом лице ее была тревога, как это ни перечило ее веселой натуре. Видно, из разговоров с хуторянами до ее сознания дошло все же, что это за приезжий и какое отношение он имел к дому, в котором они живут.

Сообщила, что Тихон Ветров сначала зашел было к Марье-вдове. Но та, увидя его, шарахнулась и такое начала молоть, что Тихон перепугался и удрал. Сейчас он у дальней своей родственницы Колобовой, соломенной вдовы: муж ее перед войной получил «пятерку» за воровство колхозной пшеницы и теперь неизвестно где обретается.

В эту ночь ни Годун, ни Прасковья, ни тем более Наташа не сомкнули глаз. Один Ленька безмятежно посапывал, раскидавшись в постели подле теплой трубки. А Наташа сидела возле него и плакала.

Скоро уже ровно полгода, как она получила от мужа последнюю с фронта весточку. Сергей писал, что в боях под Москвой был легко контужен немецким снарядом, но сейчас, мол, ничего, опять на танке, в строю; из сержантов недавно его перевели в старшины, а к двум медалям за бои под Москвой на днях прибавился еще орден Красной Звезды.

Но это было ведь так давно! А где он, родной, в эти минуты? Жив ли еще? Ах, если бы он мог быть здесь сейчас, когда она так одинока! Ей всегда за прошлое было неловко перед Годуном, а теперь и вовсе.

Старик, лежа на печи, возился там, шуршал и то и дело покряхтывал от боли в боку.

«Что же, теперь дорежет, что ли, — со злобой думал он о Тихоне, — добра-то от него не ждать. И где он был все эти годы?.. Добрые люди гибнут, а такие вот…»

Вспомнил: когда в хуторе выстраивался обоз, готовясь в путь на восток, подле обоза топтался и он, Годун, не зная — ехать ему или не ехать. Лукич увидел его и сказал:

— Ты, старик, остаешься? Пожалуй, правильно делаешь. Свои люди ведь и тут нужны. Мыкаться по свету — ты уж не такой здоровяк. А тут ты можешь пригодиться. Пожалуй, и впрямь тебе лучше остаться.

Недоброе чувство против Лукича ворохнулось в старике: «Лучше остаться… Сам удрал, а ты вот свисти теперь, гадай, что подставить под обух — лоб или затылок? И так и эдак — все по той же башке».

На семейном совете всех взрослых жильцов дома порешили: не ждать, пока придет сюда Тихон и вытряхнет их — а он может того и гляди нагрянуть, коли уже говорил, что свой дом найдет, — а завтра же перебраться на новые квартиры: Годунам — в пустую хату Лукича, а Мансковой — к сестре.

Люба заикнулась было с возражениями, что де смерть еще не пришла, а старики уже умирать собрались. Немцев, мол, нет еще в хуторе и, может, не будет, а одному Тихону они сообща как-нибудь сумеют указать поворот от ворот, ежели он сунется.

Но Любу никто и слушать не стал.

Утром, чуть зорька, Годун был уже на дворе, налаживал свою небольшую на плуговых колесах телегу, приспособленную под запряжку коровы. Встречаться с Тихоном ему никак не хотелось.

Но как он ни спешил отсюда выбраться, избегая встречи, столкнуться с Тихоном ему все же пришлось. И в тот же день.

Они делали последний оборот — Годун вел по дороге корову, а Наташа, идя позади, надсматривала за лежащими на телеге пожитками, — когда из переулка показался рослый, новый в хуторе человек. В немецком застегнутом на все пуговицы мундире, он шагал навстречу не торопясь, вразвалку, держа руки в карманах.

«Вот он, черти его несут!» Старик нахмурился.

Он бы, пожалуй, свернул куда-нибудь в сторону, да беда — сворачивать-то было некуда. И Годун, приосанившись, без нужды запонукал корову.

— Здравствуйте! — сказал Тихон, чуть сойдя с дороги и останавливаясь.

Он сказал это хотя и не грубо, но так, что в интонации его голоса, глухого, с каким-то дребезжанием, явно слышалось: «Что, поджимаете хвосты!»