Марк Гроссман - Годы в огне

А мне характер не велит перед всяким шапку ломать и поддакивать, не для того я родился на русскую эту землю, браток.

Потому и темно на душе было, скажу тебе без обиняков. Вот только песней и спасался. С работы иду, на работу иду — частоговорку выкрикиваю, что прилепилась ко мне:

А еще для души начальство поношу всеми известными мне словами и кое-какие тайные поручения выполняю по линии РСДРП.

Короче сказать, в четырнадцать своих годочков влип я в кутузку нашу кыштымскую — два шага в ширину, два в длину, и высота — столько же.

Бог тебя упаси помыслить, будто кража случилась или — нож. Отнюдь нет.

Клеил я на заводах прокламации Российской социал-демократической рабочей партии большевиков. А какие они, листовки, ты, чать, не хуже меня понимаешь.

Ладно. Отсидел я сколь надо, побили меня кулачищами для острастки и выкинули с крыльца.

«Иди, — говорят, — и думай… А не то башку отвинтим и в огород поставим — птиц пугать».

Я им кулак показал, объясняю:

— Ваши рожи не птиц, а людей пугают, чучела!

Они меж собой долдонят: «Он, видать, порченый». И пальцами подле виска крутят.

В семнадцатом году явился я в околоток, любопытствую: «Станете мне башку отвинчивать, или я — вам?» А они, морды, помалкивают, под ними земля разверзлась, и все пули Руси — в них, так им блазнится.

В том же семнадцатом обманул я своих родителей впервые на веку. Пришел, значит, с работы и говорю очень, вроде бы, достоверно: так и так, мои дорогие родители, решил я зашибить копейку и нынче на томилках жогарем поработаю, мама. Дайте мне хлеба на двое суток. И луку немного.

А надо тебе пояснить: томилки — это томильные печи, в каких уголь выжигают средь леса. «Кабаны» еще, по-другому сказать.

Батюшка сам в свое время уголь в кучах для домны «сидел» — и оттого впрямь решил, что я на куренную работу собрался.

Ладно. Надеваю крошни на спину — еда кое-какая да смена белья, — невелик груз, и шагаю — куда бы ты думал? — не в лес, к жогарям, а на станцию.

А там уже собрался двадцать один человек, я — двадцать второй: красные добровольцы, на дутовский фронт, под Оренбург.

Добрались мы в 1-й Добровольческий партизанский отряд, под Черную, и кинулся я прямо с хода в первый мой бой, уважаемый Александр.

Помяли мы Дутову бока (нам тоже перепадало), а в мае восемнадцатого — приказ: вернуть боевую сотню в Кыштым (это только так говорится — «сотня» — а нас всего ничего осталось, десятка не наберется).

Вернулся я домой, попал на проборку к маменьке, ничего — помалкиваю. А винтовку при себе держу — мало ли что?

И тут тревога: чехи и словаки Челябу захватили и на Екатеринбург прут, а мы, сам понимаешь, у них на пути.

Схватил я винтовку — и на фронт, под Аргаяш, в отряд товарища Мягкого, начальник штаба Лопатышкин.

Между Аракульским и Селезневским (Селезневское по-другому сказать — Татыш) болотами произошла у нас с иноземцами сильная схватка под звуки пушек и пулеметов в большом числе. И вскоре обнаружилось: мы послабей, а чешский полчок на военном деле собаку съел. Пятимся мы, пятимся, лишь зубами скрипим со зла. До самой станции допятились, до чугунки то есть.

И тут, поверишь ли, в горький этот, в позорный момент является на самые огневые позиции моя маманя Мария Васильевна Мокичева, только ее и ждали!

Идет она, крестясь и поохивая, вдоль траншей и окопов Селезневского фронта и спрашивает всех встречных: где командир?

В конце концов прибывает в землянку товарища Лопатышкина (он родом уфалеец, земляк, стало быть) и вопрошает сурово:

— Где этот, скажи мне, сукин сын Мишка?

Начальник отряда (он теперь уже начальник отряда) недоумевает:

— Какой Мишка?

— Мой сын Мишка. Мокичев.

— Есть такой. В цепи лежит. Но ходить туда не к чему, там пули летают.

— Ладно, — говорит маманя и отправляется прямо к окопам.

Ходит она по огневой, свинец свистит, снаряды порой визжат, вглядывается в бойцов — узнать никого не может. Все грязные, как в аду, болота кругом, я уже говорил, Санечка.

Подошла ко мне, спрашивает:

— Не знаешь, сынок, где тут антихрист Мишка Мокичев обретается?

Я фуражку на лоб надвинул, голос переиначил:

— Не знаю.

Тут маманя соседа, кыштымца Тишку Разорванова, спрашивает о том же.

А Тишка, злодей, усмехается:

— Так вот же он, Марья Васильевна, на арапа похожий. Который с вами балакал.

Я подхватился — и бежать. Мать — за мной.

— Куда тебя лешак понес, ирод!

Что делать? Стыд-то какой! Повернулся я, навел на родную маманю винтовку, зубами лязгаю, кричу:

— Не подходите, мама! Не позорьте меня, Христа ради, прошу вас!

Родительница качает головой, говорит:

— Уже шестнадцать годов тебе, сынок, а ума не набрал. И кидает мне узел с чистым бельем.

— Исподнее хоть свое черное перемени…

Ладно, попросил я маму в другую от меня сторону глядеть, обрядился в новое, а грязное ей откинул.

Она поплакала — и снова к Лопатышкину.

Стала возле него, передавали, руки в бока и напустилась:

— Позволь, командир, спросить тебя: что это у вас за армия такая?!

Лопатышкин очень удивился и спрашивает:

— Чем же вам, гражданка Мокичева, плоха наша рабочая армия?

— А тем, — заявляет маманя, — что тащите к себе, считай, младенцев, суете в окопы и неволите стрелять.

— Бог-от с вами, — поясняет Лопатышкин, — и не думали мы того. Он сам к нам прибег.

— А почему не погнал?

— Гнал. Но нет терпения уговаривать мальчишку, если хотите знать. Не переломить его!

И вот когда побеседовали они так, прибегает ко мне в окоп вестовой.

— Лопатышкин приказал: сей же час к нему!

Я — в землянку. Командир заявляет:

— Боец Мокичев, слушай приказ! Чтоб через одну минуту духу твоего тут не было! Винтовку сдай и патроны тоже.

Я тогда от сильного чувства прослезился и отвечаю:

— Вы, командир, продались мировому капиталу, что меня гоните, а от этого всё же слабее наш стальной пролетарский отряд.

Лопатышкин поворачивается к моей маме, ехидно смеется и говорит:

— Вот видите, Марья Васильевна, какой это дерзкий тип, ваш сын Мишка. По совести я должен ему за «мировой капитал» набить морду, но я не обижаюсь, поскольку ваш сын дурак и, скажу честно, беззаветный герой войны.

Тогда заплакала маманя и вопрошает: что же теперь?

И Лопатышкин снова — ко мне:

— Пойми, — говорит, — рыбья башка, какое наше положение. Мы сейчас отступать станем, пулями будем и зубами рвать горло белому гаду, и многие из нас лягут на этой сильно заболоченной земле. А ты еще молод, даже слишком — и нет тебе никакого резона губить жизнь в этой комариной трясине. Подрастешь, тогда, конечно, другое дело, воюй, сколько влезет, в жизни смертей много. Тогда никто слова поперек не скажет.