Марк Гроссман - Годы в огне

Ложки на одно мгновение прекратили полет и застучали медленнее, вальяжнее.

Поезд внезапно дернулся и остановился. Снаружи долетали громкие слова, какой-то шум, может, опять пожаловала ЧК.

Беспризорник с заботой глянул в окно, торопливо допел очередную песенку «Моя милка семь пудов, не боится верблюдов», собрал подаяния и заспешил к выходу.

В вагоне стало тихо, люди прислушивались к наружным звукам. Однако поезд снова затормошился и пошел.

…Подросток на третьей полке проспал сутки, а в начале вторых спустился к Кузьме, отдал бушлат, притулился к окну и замер. Он смотрел, щурясь, будто от сильного света, на матросов и солдат и, казалось, никого не видел.

Важенин придвинулся к новичку, достал из мешка сухари, твердую, как дощечка, тараньку, поделил все пополам, сказал:

— Помозоль зубы. Небось, давно не ел.

— Давно, — отозвался мальчишка. — Однако не в том беда.

— Хм… А в чем же?

Юнец не ответил.

— Тебя как зовут?

— Лоза. Саня.

— Александр, следовательно. Ну а годов тебе сколько? Не секрет?

— Семнадцать.

Важенин весело подмигнул собеседнику.

— Для своих семнадцати лет ты неплохо сохранился, парень.

— Семнадцать, — упрямо повторил юнец. — И не приставай, как лишай.

— Ну, семнадцать — так семнадцать, — поспешил согласиться Кузьма. — Едешь куда?

— На восток.

— Вижу. А все же?

— К своим.

— А свои кто?

Мальчишка поднял на Важенина синие недобрые глаза, хотел что-то сказать, но сдержался.

— Разговорчив ты, парень, как рыба, — вздохнул Кузьма. — Ну а хлеб-то хоть есть умеешь?

Мальчик отломил от рыбешки малый кусочек, взял сухарь, отгрыз от него чуток и стал медленно, словно не думая о еде, жевать. Изредка бросал взгляд в окно, и его плотно сжатые губы шевелились, будто творили молитву. Притом он чуть косился на Кузьму, стараясь сесть так, чтобы порванная рубаха не видна была моряку.

Заметив это, Важенин сказал совершенно дружески:

— Ладно, города, случается, чинят, а не только рубашки.

И, покопавшись в вещевом мешке, протянул подростку французскую булавку.

— Прихвати пока. Нитками разживешься — зашьешь.

За грязными, в подтеках, стеклами пульмана медленно плыли по дуге серые, запыленные осины, березовые рощицы, тоже покрытые мрачным налетом истертой земли, редкие, точно обглоданные, сосны. На полустанках и станциях то и дело попадались разбитые или сгоревшие дома — следы только что отгремевшей здесь жестокой гражданской войны.

Где-то на востоке, может, близ Уфы, а может, уже в Аше, 5-я армия Тухачевского теснила дивизии Колчака, пробиваясь к Челябинску, этим желанным воротам в Сибирь. И все, кто теперь двигался к району боев, так или иначе попадали в круговерть грозной войны, в пламя огненной уральской метели. И Кузьме, разумеется, было не безразлично, зачем и куда едет этот странный и вызывающий уважение своим мужеством и сдержанностью подросток.

— А ты, чай, кадет, — что-то решив про себя, внезапно сказал Важенин. — Я сразу догадался. К белым утекаешь небось?

Мальчишка пристально посмотрел на Кузьму, но отозвался, против ожидания, спокойно:

— Не кадет. А ты кто?

— Я? Моряк. Балтиец.

— Белый?

— Господь с тобой! Белых балтийцев по пальцам счесть можно. Анархисты, те, верно, встречаются. А белых — единицы.

— Вот я и спрашиваю: может, ты — белая единица?

Кузьма рассмеялся.

— Мы с тобой теперь на красной земле. Будь я белый, разве признался бы первому встречному?

— Стало быть, белый?

— Почему же?

— Сам говоришь: красная земля. Коли красный — то и скрывать нечего.

Кузьма покопался твердыми, как сучки, пальцами в затылке, весело прищурился.

— Это ты, пожалуй, верно заметил. Туман ни к чему. Про коммунистов слыхал?

— Слыхал.

— Так вот, я — коммунист, Александр. Большевик то есть.

Мальчишка воззрился на матроса бычком, погрыз рыбешку, полюбопытствовал:

— Домой едешь?

— Как сказать? И да, и нет.

Лоза чуть приметно улыбнулся.

— Не веришь, что ли? — удивился Кузьма.

— Чего темнить? Как это: «И да, и нет»?

— Не темню. «Да» — потому, что и в самом деле в свои края добираюсь, в Челябу. А «нет» оттого, что Челяба, как тебе, может, известно, у белых еще, — Важенин вздохнул. — Коммунисту негоже ждать, когда ему родной город от врага дядя очистит.

— И что же?

— А то, что в армию спешу, парень. В 5-ю красную армию.

Последние слова матроса явно заинтересовали подростка. Он сосредоточенно посмотрел на Кузьму, даже подвинулся ближе, но тут же снова замер, будто молча укорил себя в неосторожности.

Матрос заметил это движение, попенял:

— Тебя не разгадать. Все спрашиваешь да глазами тычешь, а о себе ни слова.

— Каков есть… — покосился на него мальчишка и отодвинулся.

— Нет, брат, меня не проведешь: ты все же кадет и к Колчаку тянешь. А может, даже и связной какой-нибудь, из Москвы, там тоже недобитая контра есть. Или с юга, от Деникина. А то еще хуже: шпион.

— Я не шпион.

— Это каждый так скажет. Шпик, он разве признается.

— Заболтал ты меня совсем, — насупился мальчишка. — Не в чем мне признаваться.

— Не в чем, выходит… А документ у тебя какой-нибудь есть? Мандат или справка?

— Мандат?.. — помедлил юнец. Он на мгновение задумался, но тут же тряхнул русыми прямыми волосами. — И так проживу.

— Нету, я так и думал. А что у тебя есть? Или кто? Отец? Мать?

— Один я… — подросток совсем потемнел лицом. — Никого…

Лоза низко наклонил голову, но все же Важенин заметил, что на лице у него выступили красные пятна. Подросток волновался, или сердился, или гневался на тех, кто погубил его родных, а может, и на него, Важенина, что пристает с вопросами.

Наконец укорил:

— Завалил ты меня словами. Молчать не умеешь.

И глаза его заблестели, кажется, от слез.

Важенин придвинулся к подростку и, повинуясь безотчетному чувству, погладил его по мягким и ярким, будто нити кукурузного початка, волосам.

Это движение вызвало у Лозы совершенно неожиданную реакцию (Кузьме даже показалось, что малый вот-вот заплачет снова), и он выпалил злым, скрипучим голосом:

— Я тебе что — девчонка, что ли, оглаживать меня?

— Ну, не сердись, — смутился Важенин, — совсем не думал обидеть. Не злись.

Подросток внезапно подсел к матросу, спросил, напряженно глядя ему в глаза:

— А ты, и верно, красный? Правда — балтиец?

— Да. Не в правиле у меня людей обманывать.

— А чем докажешь?

— Документ есть.

— Документ — бумажка. Всякую написать можно.

— Там печать.

— Их тоже делают. Из картошки, мне говорили.