Марк Гроссман - Годы в огне

…Резкий запах рассола туманил голову, и внезапно заболело сердце. Она подумала, что это от духа бочки, но тотчас поняла: сердце сжалось от внезапного удара памяти.

Соколова вспомнила своего связного, эту несчастную девчушку, которую терзают теперь Гримилов и Крепс.

Конечно, Санечка не проронит ни слова, Юлия знала это твердо, но, господи, какие муки ей придется вынести там, в злобной, глухой дядинской мгле!

Почти уронив голову на грудь, Соколова вспоминала свое первое свидание с Лозой, которую ждала с таким нетерпением и надеждой.

Она, Юлия, в условленный день и час появилась на Александровской площади, в центре которой сложена из вечного кирпича небольшая церковь Александра Невского.

На разведчице было ситцевое платье, украшенное медальоном, в левой руке сумочка, означавшая, что вокруг чисто и за ними не следят.

Здесь к ней должна подойти Санечка в костюме нищего и сказать условленную фразу. Они обменяются самыми необходимыми сведениями, и княжна подаст христараднику бумажный рубль, на котором симпатическими чернилами, шифром написано донесение в особый отдел.

Выйдя на площадь со стороны Дядинских номеров, Соколова тотчас увидела, как от Болотной [84]медленно шагает к церкви коренастый чубатый парень в черной косоворотке. Даже не удостоив Соколову взглядом, он направился в сторону Миасса и вскоре пропал из глаз.

Пятью минутами позже (Соколова все это время сидела на скамеечке и читала Мюссе на французском языке) близ церкви вырос юноша в латаной одежде и с посохом.

Поравнявшись со скамьей, он сказал, не глядя на княжну:

— Здравствуйте, барыня.

Соколова молчала.

— Не правда ли, сегодня вполне терпимая погода? Но солнце не радует, когда хочешь есть.

Это был пароль, и княжна ответила положенной фразой:

— Потерпите — и все будет хорошо. Вот вам немного мелочи.

— Ну, слава богу, — кивнул связник, — наконец-то я вижу вас!

Соколовой не понравилась эта фраза, она показалась ей немного фамильярной, или фальшивой, или цветистой. Но почти внезапно Юлия Иосифовна поняла, что это, возможно, откровенная радость человека, выполняющего трудное первое задание. И снисходительно и вместе с тем искренне сообщила связнику:

— Я тоже до смерти рада вам.

Нескольких десятков секунд хватило для того, чтобы условиться о днях, часах и месте встреч, и Юлия, протянув нищему рубль, медленно повернула на Скобелевскую, к штабу.

…Прислушиваясь к звукам, доносившимся в погреб со двора и не чувствуя в них ничего опасного, Юлия Иосифовна заставила себя успокоиться и постаралась определить, как можно обнаружить надвигающуюся беду. Опасность, если ей суждено случиться, вломится во двор в образе Крепса, Гримилова, а возможно, и Вельчинского, испуганно исполняющего приказ. Конечно, с офицерами будут солдаты, но главное всё же они — искушенные соглядатаи, умудренные опытом и огромно обозленные трагедией своего служебного просчета.

Женщина еще раз подумала, что, даст бог, они не сунутся сюда, им надо бежать, своя шкура дороже, но такая мысль могла расслабить, и пришлось отбросить ее.

Не позволяя голове бездействовать и приходить в бессилие, Юлия Иосифовна попыталась подсчитать шансы на спасение. Она твердо знала, что Тухачевский уже у стен города, что он вот-вот прорвется сюда, и надо выдержать эти часы или сутки, сколько потребуется до его прихода.

На Александровскую площадь — полк за полком — входили красные войска, и сюда же валила толпа народа — глядеть на них. Одни горожане были распалены открытой радостью и торжеством, другие взирали на победителей равнодушно, испуганно или озадаченно. А были и такие, что хотели бы всеми силами скрыть озлобление.

В этом всеобщем приливе народа можно было заметить быструю фигурку Данилы Морошкина в неизменном картузе и рубахе с чужого плеча; он обтолкал в толпе все бока, но был счастлив и возбужден, будто лично победил белых. Здесь же находилась Елизавета Васильевна Тряскина, чье лицо горело ликованием и печалью одновременно; и хмурилась Васса Хухарева, ибо не знала, что ее ждёт впереди.

Своей отдельной кучкой стояли немного растерянные Вера Львовна и Лев Львович Кривошеевы, Нил Евграфович Стадницкий, а близ них покачивал головой и крестился Филипп Егорович Кожемякин, кажется, довольный нынешним ходом событий.

Он иногда кланялся людям со звездами на фуражках, нежно глядел на свою, понятную, дружную армию, и губы его шептали одно и то же:

— Да святится имя твое…

И ему показалось вдруг, что он услышал голос Дионисия Емельяновича, полный радости и любви к этой красной справедливой массе. И голос тот повторял вслед за стариком все те же идущие из души слова:

— Нехай святиться имъя твое!

Рядом с Кожемякиным, в кипении человеческих масс, без труда узнавались партизаны, вышедшие из горной тайги; подпольщики; связные из отрядов Карабаша, Златоуста, Троицка, Сима, коммунисты окрестных станиц. В гуще людей стоял молчаливый и сосредоточенный Мокичев, лицо которого потемнело от испытаний последних дней [85].

Но вот войска и толпа, окружившая их, замерли, и на деревянную, только что сколоченную трибуну поднялись краскомы и комиссары.

Первое слово дали человеку богатырского вида, будто скованному из магнитного уральского железа. Это был начальник 27-й стрелковой дивизии Александр Васильевич Павлов [86], освободитель Златоуста и Челябинска.

Он медленно и внимательно оглядел сводные роты 242-го Волжского и 243-го Петроградского полков, и его бас загремел над площадью.

— Герои Челябинской битвы! Дерзкие смельчаки и люди труда!

Вы исполнили то, что клятвенно обещали Республике, когда я приводил вас к присяге. Вы сказали: «Смерть или победа!» Вы не погибли, но победили. Слава вам, наша гордость, слава вождям ваших полков!

Слава и покой павшим за Республику борцам, здоровье раненым! Скорей выздоравливайте, герои, и приходите снова в наши стальные ряды!

Слава пехоте, слава артиллерии, слава кавалерии дивизии и ее штабу!

Затем, поглаживая черную окладистую бороду, начдив поздравил горожан с избавлением от гнета и просил помочь войскам людьми, ибо красные потери, сами видели, немалые.

Потом выступал комиссар Грюнштейн, он тоже говорил о помощи, но еще добавлял, что дивизии поделятся с Челябинском продуктами и металлом, взятыми в Златоусте.

Город кричал «Ура!», клялся поддержать своих. И впрямь — тотчас после митинга тут же, на площади, началась запись добровольцев, и список получился в несколько тысяч.

Затем войска ушли по своим делам, и обыватели растеклись по улицам и дворам, горячо обсуждая, какова будет новая жизнь при красной власти.

Как только площадь опустела, к церкви Александра Невского медленно подъехала извозчичья пролетка, и из нее вышел начальник особого отдела дивизии Андрей Барвинков.