Марк Гроссман - Годы в огне

— Сади этого в телегу — и в Юбанеево. К комбригу. Стреляй, коли что.

Через четверть часа Вострецова уже везли в одно из ближних сел, где стоял, как можно было понять, штаб Симбирской отдельной бригады. Кучма шел сбоку телеги, держал винтовку наготове, поучал рассудительно:

— Ты, слышь, не беги. Пуля, она резвей.

Ему поддакивал возница.

Прапорщик молчал, лишь хмуро косился на бойцов — и внезапно усмехнулся:

— Гляжу — погонялки у вас нету. Ничо. Зато языки длинны, как кнут.

Вечер был удивительно теплый и солнечный: земля, оттаявшая после первых льдинок, парила, и Вострецову даже казалось, что голуби на пригревышках воркуют, будто весной.

В штабриг приехали через час с небольшим, и Кучма привел Вострецова в избу, которую занимал командир. Навстречу вошедшим поднялся угловатый, ширококостный человек, одетый в гимнастерку, галифе и выцветшие, когда-то желтые краги.

— Свободен, — сказал он Кучме. — Можешь идти, товарищ.

— Это в каком смысле? — не сразу усвоил отделенный. — Совсем, что ль?

— Совсем. Поезжай к себе в Дюртюли, скажи Александру Ивановичу: Вахрамеев «спасибо» передавал. Ну, с богом.

Проводив разведчика, повернулся к офицеру, кивнул на скамью возле стола, заваленного картами и бумагами, сел сам.

— Ну-с, слушаю, прапорщик.

Вострецов молчал, ожидая вопросов.

— Погоны для маскировки? — спросил комбриг.

— Пожалуй.

— Справка фиктивная?

— Нет. Выдана в Уфе. Штаб по вербовке офицеров.

— Тогда по порядку. И подробней, пожалуйста.

— Подробней — долго.

— Ничего, голубчик. Ничего. На фронте затишь стоит — и самое время для бесед.

Добавил, будто сожалея:

— Однако знайте: всё проверим. Время такое… Откуда пришли?

— Из Казанцева.

— Вот как! Шестьдесят верст. И что ж там делали?

— Рожден в Казанцеве. Побывка была.

— Гм-м… совсем прелестно. Возьмем село — и сразу проверим.

Вахрамеев покопался в кармане галифе, вытащил кисет, свернул папиросу, передал кожаный мешочек офицеру.

— Одалживайтесь.

Вострецов, чему-то еле приметно усмехаясь, достал из-за сапога трубку, набил ее крепким, почти черным табаком, вернул кисет хозяину.

— Благодарствую, комбриг.

— Меня зовут Вахрамеев Николай Иванович. Итак — по порядку и, если можно, поточней. От этого зависит ваше будущее, полагаю.

Он уселся поудобнее, подымил самокруткой и приготовился слушать.

Но тут на столе зазвучал телефон, и краском [1] Краском — красный командир (термин тех лет). приложил трубку к уху.

Слушая, он кивал головой, говорил «Да… да… разумеется, голубчик» и снова кивал.

Потом вдруг проворчал:

— А ты плюнь на то, Роман Иванович, право, плюнь. Болтают. И патроны, и махорку получишь сполна.

Покосившись на Вострецова, внезапно предложил телефонному собеседнику:

— Сядь на коня и скачи ко мне. Жду.

Послушал ответ и сказал, не меняя тона:

— Ты, чай, знаешь, что такое приказ? Так вот, это — приказ. На коня — и ко мне.

Отодвинув от себя громоздкий телефон, повернулся к Вострецову, и тот решил, что можно говорить.

— Рожден я, как в бумаге значится, в Казанцеве, близ Дюртюлей… — начал он было свою повесть, но Вахрамеев махнул рукой: «Помолчи!»

Комбриг расчистил на столе место и негромко крикнул в соседнюю комнату:

— Иван Семенович! А, Иван Семеныч!

Тотчас распахнулась дверь, и появился пожилой красноармеец с лихо закрученными усами и в аккуратной одежде.

— Здесь я, Николай Иваныч.

Однако, увидев постороннего при орденах и погонах, смутился, вытянул руки по швам, поправился:

— Слушаю, товарищ комбриг.

— Вот что, Иван Семенович, — распорядился Вахрамеев, — принеси-ка ты вот этому хмурому дяде поесть.

Спросил у Вострецова:

— Давно ел?

— Давно.

Снова повернулся к ординарцу.

— Найди что-нибудь. Побольше. Все понял?

— Так точно, — с неудоумением глядя на прапорщика, отозвался боец. — Побольше.

— Ну вот и давай, голубчик.

Проводив взглядом красноармейца, вздохнул.

— Сытый голодному не пара. Да и Сокка подождать надо, скоро пожалует. А иначе вам повторяться придется.

— Кто это — Сокк?

— Если коротко: герой, каких мало.

— А некоротко?

— А подлинней — вот что: двадцать три года. Весь в ранах. Бесстрашен, самолюбив, властен. Бойцы боготворят его. Да и есть за что — Роман Иванович дело знает тонко, в обвалах битв и событий тверд и всегда находит выход. Железная воля.

Вострецов весело покосился на Вахрамеева. Комбриг заметил этот взгляд, понял его и усмехнулся, в свою очередь.

— Сами скоро узнаете. И поймете: я не приукрасил героя.

— Имя-отчество — русские, а фамилия вроде пришлая. Кто он? — полюбопытствовал Вострецов.

— Эстонец. Рожден в семье безземельного батрака.

— С немцами воевал?

— В 18-м полку Сибирского корпуса. За храбрость и, скажу так, изворотливость произведен в прапорщики. Октябрь встретил со всей бедняцкой душой.

— Вот как… занятно… — пробормотал офицер, снова хватаясь за трубку.

— О чем вы? — не понял Вахрамеев.

— Мой корпус. Однополчане, можно сказать.

Вострецов с достоинством, однако же быстро справился с обедом, который принес ординарец комбрига. Вытер платком, припасенным для этих нужд, алюминиевую ложку и спрятал ее за голенище. В эту минуту в прихожей раздался стук сапог, дверь широко открылась — и в горницу легким, стремительным шагом вошел молодой человек.

Он резко бросил ладонь к виску, сказал: «Здравия желаю» — и, щурясь, посмотрел на офицера.

— Это еще что за дядя? Изловили? Сам явился?

— Говорит, сам.

Сокк быстро прошелся по комнате, резко остановился, будто споткнулся, и мальчишеское его лицо осветила усмешка.

— Для меня, чай, припас?

Он кивнул на прапорщика.

— Для тебя, — не стал отказываться Вахрамеев. — Понятно, ежели он человек порядочный, а также коли кошки между вами двоими бегать не будут.

Помолчал немного, улыбнулся.

— Знакомьтесь: Сокк Роман Иванович, командир Петроградского полка, и Вострецов Степан Сергеевич. Оба воевали с немцами, оба — Сибирский корпус.

Комполка бросил на прапорщика быстрый, уже заинтересованный взгляд, склонил маленькую, гладко остриженную голову, однако руки не подал.

Вострецов с любопытством рассматривал офицера.

Первое впечатление осталось не в пользу Сокка. Его голова беспокойно двигалась на тонкой длинной шее, сердитые или, может, злые глаза были полуприкрыты веками, и странным казался голос, полный металла и совершенной уверенности в себе.

Сокк покосился на голую голову Вострецова, усмехнулся, спросил:

— А ты чего, дядя, постригся?

— А для того, племянник, что вшей не люблю, да и причесываться на позициях лишнего времени нет.