Александр Удалов - Чаша терпения

Растолкав руками и плечами столпившихся односельчан, продолжавших стоять молча, Брутков вышел в круг, освещенный луной, тронул сапогом обмякшее скорченное тело, легонько хлестанул его плеткой по голым ступням, и все снова посмотрели на него и на его плетку, висевшую на руке.

— Кто таков?.. — спросил он, обводя всех взглядом.

— Да Балтабай… Балтабай, — сказал вдруг Аникин, — самый беднеющий человек у них в кишлаке… Да разве я знал, что это он? Знал бы, так не стал бы и трогать.

— Зачем ему вода-то спонадобилась? — сказал Дворянинов. — У него, у бедолаги, и земли-то своей не было.

— Не иначе, волостной подослал, либо мулла, — сказал Неделька. — Богатеи. У них землищи-то… ай-яй, сколько десятин!

— А тебе кто запрещает ее иметь? — низким зловещим басом спросил Брутков.

— Чего? — в свою очередь спросил Неделька.

— Землю-то кто не велит тебе иметь?

— Да вот, к примеру, ты не велишь, — смело сказал Неделька, взглянув на Бруткова.

— Ну… ты, Неделька, вот что… Не время сейчас об этом, — вмешался Дворянинов. — Что с человеком-то? Может, он еще жив?

— Вспомнишь вот Надежду-то Сергеевну. И не раз вспомнишь, — вздохнул кто-то из мужиков.

— Братцы… земляки… — посмотрев на хмурые строгие лица односельчан, воскликнул Неделька, внезапно бросив спорить с Брутковым. — Так ведь теперь есть медицинский пункт в Новом Сарае.

— А кто там фельдшером-то?.. Не Малясова? — спросил кто-то из мужиков.

— Не Малясова, но тоже вроде нее… человечнейшая женщина… фамилия вот у нее…

— Ягелло, Маргарита Алексеевна, — сказал Дворянинов. — Поезжай, Неделька, за ней.

— Да что вы об чем толкуете, — опять вмешался Брутков. — Сбросить вон его в арык и нехай плывет. Молодец Аникин… Так их и надо, азиатов некрещеных…

— Погоди. Это вот не они ли идут всей гурьбой? — тревожно сказал Неделька.

Все внезапно замолкли, посмотрели в сторону кишлака. Оттуда, вдоль арыка, словно грозовая туча, с ропотом и гулом двигалась толпа. Белые рубахи, черные халаты — все одинаково хорошо было видно издали при медном свете луны. Вместе с этой грозной тучей словно двигалась молния, что-то вспыхивало и гасло там поминутно.

Ропот и голоса нарастали. Толпа приближалась.

— Ну вот что, Аникин. Приготовься, — сказал Брутков. — Выходи вперед.

Аникин молчал. Не двигался с места.

— Ну?! — повторил Брутков. — Тебе говорят или нет? Выходи. Нам всем из-за одного тебя нет резону башку терять. Выходи. Ты натворил, ты и ответ держи.

Аникин все молчал. Брутков вдруг шагнул к нему, с силой толкнул его в плечо.

— Иди.

В это время толпа придвинулась. Послышались крики. Чей-то вопль. Звякнули кетмени. Взметнулись руки.

Кто-то бросился к Балтабаю, упал перед ним на колени, молча, беззвучно стал раскачиваться из стороны в сторону, стиснув голову ладонями.

— Стойте, братья! Что вы делаете, братья? — раздался голос.

На миг все замерли.

Из-за ближних кустов лоха поднялись трое солдат, приблизились к толпе. Встали плотно плечом к плечу между ореховцами и дехканами.

— Вы что это? Друг на друга?! Брат на брата?? — сказал самый старший из солдат. И помолчал. Оглянулся вокруг.

Появление солдат здесь, в степи, в глухую полночь было так неожиданно и внезапно, что в толпе все еще никто не верил этому. Что за наваждение? Откуда?

— Нехорошо. Стыдно, — опять сказал солдат.

Толпа, онемев, молчала. В самом деле, что за люди? Откуда взялись? И почему именно солдаты?

Дворянинов и Неделька вышли вперед, примкнули к ним — один справа, другой слева, встали в одну шеренгу.

— Вы же братья, бедняки. Понимаете? — продолжал старший солдат. — У вас одна кровь — бедняцкая… А вы… разве можно?.. Братья же вы! Братья. Хоть русские, хоть узбеки — все равно вы все братья, если вы бедняки.

Молодой парень в черном халате, стоявший против солдат, что-то сказал старшему.

— Что он сказал? — спросил солдат Дворянинова.

— Он говорит, что вот мы… ну вот Аникин… убил Балтабая.

— Так ведь я не бегу… Не бегу ведь я… — сказал Аникин.

— Он свое ответит, — сказал солдат. — Несчастье случилось… Ясно. Только всем-то теперь зачем же? Вы должны объединиться… Все бедняки должны объединиться, а потом уж всем вместе, сообща пойти да и свалить буржуазию, тех, кто вас душит.

— Ты погоди-ка, солдат, — сказал вдруг Брутков, протискиваясь вперед. — Вы откуда взялись, словно родились?

Солдат повернулся к Бруткову, посмотрел на него внимательно.

— Ясно, — сказал он твердо. — Тебе, конечно, эти слова не по шерсти. Ты вот и сюда с плеткой явился. Может, ты и виноват во всем, а не Аникин.

— Верно, — подтвердил Дворянинов.

— Он! Он меня всю жизнь душит! — закричал вдруг Аникин и ринулся на Бруткова.

Мужики взяли Аникина в охапку, с трудом удержали.

— Ну вот что, — сказал солдат. — У нас вот товарищ раненый. А нам еще идти да идти., подальше от этих мест. А пока… дай-ка руку, — сказал он парню в черном халате, — и ты дай… — Он обернулся к Дворянинову. — Вот так. И пожмите их друг другу. Братьям надо жить по-братски. Всем.

Он кивнул и дехканам и ореховцам, обвел всех коротким жестом руки.

— Вы, видно, беглые саперы, — сказал Брутков. — Так чего же, переночевали бы у нас в Ореховке. У меня, к примеру. А то вот у Дворянинова. У него только фамилия такая… не бедняцкая. А сам он ничего… Или вот у Недельки.

Солдат выслушал Бруткова внимательно, подошел к нему, дружелюбно сказал:

— Ну, казак, дай-ка твою плетку поглядеть.

— Вона чего захотел, — усмехнулся Брутков. Он хотел еще что-то добавить, но не успел, и грохнулся наземь.

Утром, когда рассвело, Бруткова на этом же месте, у тугана, нашла жена. Он лежал на земле, туго скрученный черной волосяной веревкой по рукам и ногам, с завязанными зеленым поясным платком глазами, испачканный в крови.

Однако он был жив и невредим.

Из камышей, понизу, по-над самой землей, медленно, словно крадучись, заструились синие сумерки, а наверху, на коричневых метелках, еще лежало золото, и Курбан знал, что солнце не село, — оно только ушло за курган, напоминая мастеру, что пора кончать работу, бросать звенеть молотком и раздувать горн. Последний верховой проехал уже порядочное время тому назад, да и тот спешил, напился, не слезая с седла, холодной воды, которую ему зачерпнул из ведра белой жестяной кружкой сам кузнец, огрел камчой молодого мышастого жеребчика и поехал резвой иноходью: в одну сторону от Безымянного кургана до ближайшего селения было верст пятнадцать, в другую, куда направлялся верховой, — двенадцать. Впрочем, про версты стали говорить не так уж давно. Прежде, если б такой верховой спросил у Курбана, сколько ему еще ехать до Бектемира, Курбан бы ответил: