Александр Удалов - Чаша терпения

Из деревни потянуло душистым кизячным дымком, словно повеяло милым далеким детством. Аникин вспомнил, как мальчишкой он вечно ходил по степи с дырявым мешком, собирал в него сухие коровьи кизяки. Жили они тогда в глухом хуторе Пшеничном, за двести верст от Оренбурга, всей семьей работали на богатого казака Сухина. «Не выберись отец оттуда вовремя, так, пожалуй, все наши кости остались бы там… на том степном погосте с двумя крестами», — подумал Аникин.

Да, сколько он себя помнил, он помнил одно: нужду, вечное прислуживание чужим людям.

Цигарка уже обжигала пальцы и губы, но он продолжал исступленно и часто курить. Тяжелая досада подкатила к сердцу, сдавила его словно медвежьей лапой.

«Андрей Степаныч тоже хорош гусь. Долг-то давно бы простить надо… забыть. А он — нет, помнит. Не требует вроде бы, и все по-хорошему, а нет-нет да и напомнит, вонзит кинжал в сердце: «Вот, Федор, кабы я тебе тогда не помог, не было бы у тебя ни хрена ровным счетом. Ни домишки твоего, ни мерина. Я, конечно, не к тому говорю… Долг мне твой не нужен, но не забывай. Понятно?! Не забывай, кто тебя в трудную минуту из петли вытащил. Брутков». Благодетель… А мало я на него батрачу?..»

Аникин бросил перед собой в арык окурок, как горячий уголек, и вдруг опешил: окурок погас не сразу, значит, не уплыл с водой. Мгновенно привстав со своего места, Аникин при свете луны посмотрел в арык, и теперь уже не опешил, а обмер: арык был пустой. Вода исчезла, только медные блики на дне отражались луной.

Аникин вскочил, сжал кулаки, стиснул зубы. Сердце его заколотилось, как набат: часто, гулко, тревожно. Что произошло?! Кто мог взять воду?..

— Алексей! — закричал он одному из брутковских работников, который ходил с кетменем по клеверному полю, следил, все ли заливает вода, не оставляет ли где огрехи. — Алексей, черт! Оглох, что ли! — закричал он в сердцах еще громче.

— А?.. Вы меня, что ль, дядя Федор?! — откуда-то из призрачной лунной дали отозвался Алексей.

— Как там у тебя с водой? — опять закричал Аникин.

— Да вроде бы остановилась, дядя Федор! — уже ближе откликнулся Алексей, и стали слышны шлепки по воде его босых ног и видно белое пятно рубахи.

— Остановилась! А какого же ты… — Аникин ма-терно выругался, — молчишь там, ходишь? Беги к Лабинскому узнай, не он ли всю воду к себе пустил.

— Да нет, Федор, не я, — вдруг отозвался сзади, из-за темных тополей, старческий хрипловатый голос. — Я вот сам к вам прибег, думаю, не вы ли всю воду забрали. — Лабинский вышел из-за тополей на бровку арыка в таких же, как у Аникина, засученных по колено штанах, в черной, длинной, распоясанной рубахе, без шапки. — Зачем же я буду вам пакостить?.. Ведь мы поделили ее по совести, — продолжал старик.

— По совести… по совести… — словно уже бессмысленно твердил Аникин, глядя при лунном свете то на молодого работника Алексея, то на старика Лабинского. — Чего стоите? — вдруг закричал он бешено. — Ведь это там, на тугане, значит! — Он оттолкнул с тропы Алексея и стремительно ринулся по дорожке. Потом он потерял дорожку и несся уже напрямки через чьи-то огороды, прыгая через арыки, грядки, плетни, словно за ним гналась сама смерть.

Выбежав на дорогу, он увидел, что туда же, к тугану, бежали Неделька, Дворянинов, Стуликов и еще кто-то. Но он всех обогнал и глядел зачем-то себе под ноги. Он слабо соображал, что ему надо поднять с земли, но все глядел на дорогу, что-то искал на бегу глазами. Один раз он остановился, поднял камень, но тут же бросил его и опять побежал.

За семеновским мостом он свернул с дороги и побежал вдоль арыка, все еще не переставая искать глазами то, что ему непременно надо было найти. Внезапно он снова остановился, выворотил из земли большой камень, который еле уместился в руке, и теперь пошел спокойно, шагом.

Туган был рядом. Но там стояла странная тишина. Не было слышно плеска и шума воды, переливающейся через верх плотины в чужой арык.

Аникин понял, что плотина разворочена. Гнев опять схватил его за горло, и Аникин опять побежал.

Уже у самой воды он заметил человека, сидящего к нему спиной на корточках. Человек этот то ли пел вполголоса, то ли что-то бормотал самому себе, а может — воде, и не услышал сзади себя шагов. Когда, наконец, он услышал их, хотел встать и уже обернулся, Аникин с налету, еще не успев ничего сказать, размахнулся и ударял сидящего камнем по голове. Он рукой почувствовал, как тюбетейка на голой бритой голове глубоко и страшно вдавилась под камнем в какую-то жидкую мякоть, и закричал:

— Это кто же тебе дал право, а?! Кто разрешил воду воровать, а? Скажи?!

Но человек, так и не успев подняться, мешком, молча повалился Аникину под ноги.

— Ты чего?! — закричал опять Аникин, но вдруг вспомнил, что он сделал, поглядел на камень, который все еще держал в руке, и бросил его в воду.

— Ну ладно, земляк, вставай. Я ведь тебя не сильно… И не хотел вовсе… Вставай… — сказал Аникин и внезапно почувствовал, что ему не нужна ни вода, за которой он так яростно гнался, ни чужое богатство, ни злость, клокотавшая в нем всю жизнь, ни даже этот воздух, которым он сейчас дышал! Сейчас нужно было только одно: чтобы этот человек встал. Встал и заговорил. Закричал. Заругался. Ударил Аникина сам!

Но он лежал на земле, как куль, скорчившись, и не поднимался. Даже не шевелился. При свете луны было хорошо видно, как темная густая лужа все шире расползается вокруг него.

— Ой-бой!.. Ой, алла… Ой, алла… — вдруг испуганно сказал кто-то рядом.

Аникин поднял голову. В двух шагах от него стояли двое рослых парней в тюбетейках, оба в белых штанах и в белых рубахах, подпоясанных синими бельбагами, и Аникин вспомнил, что смутно видел их вдали, когда подбегал к плотине, вспомнил еще, что сначала хотел ударить этого, сидевшего на корточках у самой воды, а потом погнаться за теми.

— Ой, алла!.. Ой, алла!.. — повторяли они все громче.

— Ну чего вы?.. Чего?.. Ну ударьте меня! Убейте тоже, — негромко сказал им Аникин.

Но они запричитали оба во весь голос и пустились по широкой тропе вдоль арыка в кишлак.

— Аникин… это ты? — спросил Дворянинов, запыхавшись. — Что ты наделал?

Аникин молчал.

Вслед за Дворяниновым подбежали Неделька, Стригунов, Коткин, Стуликов, а позади них бежали еще.

— Это из-за чужой-то воды? — сказал Дворянинов. — Как же это ты, Аникин?

— Они сейчас нас в прах разнесут, всю Ореховку, — сказал Стуликов.

— Пусть меня убьют. Убьют меня — и шабаш… Расчет, — безразлично сказал Аникин. — Пусть на кол посадят, пусть чего хотят делают. Моя вина — я и ответчик.

— Что тут за катавасия? — подбегая и шумно дыша, спросил Брутков.

Ему никто не ответил. Все молча, медленно посмотрели на него.

— Ну? Чего тут, спрашиваю, стряслось? Чего молчите? — грубо продолжал Брутков, словно разрубал топором эту мертвую тишину.