Александр Удалов - Чаша терпения

Но жизнь опередила эти сроки, пошла ей навстречу. При пансионе были открыты курсы белошвеек, сестер милосердия, дамских портних.

Нет, не дамские портнихи, не белошвейки были нужны в том краю, там, должно быть, свои обычаи и свои одежды. Там нужны врачи, фельдшерицы, сестры милосердия. Об этом даже писали «Петербургские ведомости».

Не колеблясь, Надя пошла на курсы сестер милосердия, теперь уже с нетерпением ожидая окончания их, волнуясь и зная наверное, что она непременно уедет.

Но вдруг случилось то, что и должно было случиться в семнадцать лет.

Однажды в Эрмитаже, устав ходить по залам, она присела на диванчик против картины Рубенса «Отцелюбие римлянки». В зале не было ни души. Однокурсницы, с которыми она пришла в Эрмитаж, бродили где-то всей компанией по другим залам. Надя радовалась тишине и уединению. По-детски положив на утолок дивана руку и голову, она долго, задумчиво смотрела на картину, где молодая римлянка, спасая от голода умирающего беглеца, решается накормить его своим материнским молоком, которым налита разбухшая грудь. Надю никто не беспокоил, и она думала об этой самоотверженной женщине, об этом умирающем беглом каторжнике, об отце, о знойной Азии…

Вдруг она почувствовала неловкость, словно кто-то незамеченный уже давно пристально смотрит на нее.

Она поспешно обернулась. Шагах в пяти от нее стоял незнакомый молодой человек и что-то писал в блокнот с толстыми зелеными корками.

Надя слегка нахмурилась, хотела подняться и уйти. Но юноша сделал шаг вперед и все так же держа блокнот перед собой, продолжал в нем что-то не то писать, не то чертить, бросая на девушку быстрые взгляды.

«И вечно эти начинающие художники здесь», — недовольно подумала она, встала и пошла в смежную галерею.

Но молодой художник неожиданно смело преградил ей путь.

— Простите меня… Но я умоляю вас, побудьте здесь еще минутку, — проговорил он тихо, но с отчаянной решимостью и восторгом.

И Надя отчего-то вдруг на мгновенье оцепенела, чувствуя, как горячая волна катится от лица по всему телу. Надо было что-нибудь ответить ему и идти, но вместо этого она молчала, вес сильнее краснея, и смотрела на него.

— Вам, кажется, надоели художники? Это неудивительно. Вы должны были бы к этому привыкнуть. Но я…

Он не успел договорить. Надя молча вернулась и села на прежнее место. Тотчас она пришла в ужас от своего поступка. «Что я делаю?.. Зачем вернулась и села?..»

— Вас будут преследовать художники, потому что вы необыкновенны! Вы прекрасны… Вы… божественны!.. — говорил он, между тем, снова бросая на нее быстрые восторженные взгляды.

«Зачем я слушаю его?.. Ведь это стыдно, то что он говорит», — думала она в смятении.

— Вы все молчите. Скажите хоть слово. Только одно слово, что вы не сердитесь.

— Вы художник?..

— Вот видите, я так и знал. Вы убеждены, что я начинающий художник и притом бездарный — жалкий эпигон, умирающий от зависти и голода. Не так ли? Вот, смотрите.

Он показал ей блокнот, где мягкие смуглые линии изображали ее сидящей на диване, задумчивой, грустной, с головой, положенной на согнутую в локте руку.

— Это вы?

— Да…

— Я счастлив. Выше этой похвалы мне не надо. Благодарю вас.

Он закрыл блокнот, продолжая держать его в опущенной руке, как мальчик, как гимназист.

— Но вы… все-таки ошиблись. Я не художник, к сожалению.

Она посмотрела на него снизу вверх.

— Кто же вы?

— Всего-навсего студент технического училища.

— Технического?..

— Да, Высшего петербургского технического училища. Изучаю электричество.

Надя поднялась.

— Простите. Мне пора.

— Нет. Умоляю вас. Еще минутку, — сказал он, приблизившись и встав на ее пути. — Я много болтаю. Простите меня. И скажите еще хоть слово. Скажите, как вас зовут?..

— Надя. Надежда Сергеевна Малясова. Но зачем вам? — спохватилась она и решительно шагнула в сторону, чтобы обойти его, но он снова встал перед ней.

— Постойте! Вы сказали Малясова? Простите, не дочь ли полковника Малясова, о котором писали недавно «Петербургские ведомости».

— Писали? Что писали?

— Что он герой и патриот нашего отечества… И еще писали, что он пропал без вести где-то далеко… в Азии… много лет тому назад. До сих пор не обнаружено никаких следов его гибели.

— Без вести?! Папа… пропал без вести? — сказала она не то ему, не то себе.

Лицо ее словно окаменело, стало мраморно-белым, а черные, непроницаемые глаза недвижно смотрели на него.

— Без вести… — повторила она. — Что это значит? А?!

Но он растерялся и молчал, не зная, что делать, что сказать.

С минуту они оба молчали.

Потом глаза ее потеплели, от густых ресниц пала на лицо тень.

— Не надо. Я знаю сама, — сказала она тихо. — До свидания.

— Постойте, куда вы? Я не хотел вам сделать больно. Поверьте мне, — виновато говорил он, идя рядом с ней к выходу.

Навстречу им из смежной галереи неожиданно выпорхнула стайка знакомых девушек-однокурсниц. И, верно, оттого, что они увидели Надю не одну, а главное оттого, что не одну они видели ее впервые, а может быть еще потому, что тот, кто шел рядом с ней, показался им дьявольски неотразимым, девушки обмерли и застыли на месте, потом все шарахнулись опять назад, в галерею, за угол.

Надя покраснела и опустила голову.

— Оставьте меня, — сказала она.

Он не ответил и продолжал идти рядом. Надя тоже молчала.

Этот неожиданный разговор об отце разбередил ее душу. И оттого, что оказывается не только она, а какие-то чужие, незнакомые люди вспоминали отца добрым словом, знали, что прожил он мужественную жизнь, что пропал он без вести в далекой и знойной Азии, было и горько, и тепло на сердце.

Они вышли из парадного под каменные своды, где могучие Атланты держали эти своды на своих плечах.

— До свиданья, — сказала Надя, протянула ему руку, подняла голову и вдруг почувствовала, что ей не хочется уходить. Этот человек первый в ее жизни заговорил с ней об отце…

— Я не знаю вашего имени, — сказала она, снова опуская голову.

— Август.

— Что?

— Не удивляйтесь. Меня зовут Август. Мне будет жаль, если мы больше не встретимся. А вам?.. Не будет жаль?..

— Не знаю.

Это была первая в ее жизни бессонная ночь. Лежала ли она с открытыми глазами или тихо прикрывала их утомленными веками, Надя снова и снова видела себя в Эрмитаже, сидящей на диване перед картиной Рубенса и всякий раз ей слышался голос, звучащий нал ней в темноте: «Я умоляю вас, побудьте здесь еще минутку». И губы ее сами собой повторяли: «Побудьте здесь еще минутку».

Потом он стоял уже рядом и опять в темноте, словно музыка, витал над ней его голос: «Вы прекрасны… Вы божественны…»

— Я божественна?.. Нет-нет! Я дерзкая… нехорошая… — тихо шептала она сейчас, подносила ко рту стиснутый кулак и кусала пальцы.