Александр Удалов - Чаша терпения

— Василий Терентьич! Что же это такое?… Зачем?.. — заговорила Надежда Сергеевна, встав на пути у Бруткова с бледным расстроенным лицом.

— А… сестра милосердия… красавица писаная… Все говорят, красавица, — отозвался Брутков, пытаясь изобразить добрую улыбку на своем бородатом еще не проспавшемся полупьяном лице. — Тебе кобеля, что ль, жалко?..

— При чем здесь… собака, — быстро и ярко краснея, сказала Малясова. — Я вам говорю о муже.

— А-а… Муж… Верно-верно, было. Так это я так только, шутейно… Разок один плеткой его погладил…

— Какая плетка? Я совсем не об этом. Я вас спрашиваю, зачем вы его так дико напоили?!

— Напоили? Так ведь он сам просил. А я, понимаешь, сестрина, как выпью, не могу… люблю вспомнить… Вот сосед Аникин знает… Нагайка сама в руки запросится. Сам не знаю, как она у меня в руке очутится. А я его просто, от души… Рядом сидел, пьяненький совсем, ну я и погладил его разок через плечо… Нагайкой этой самой моей… казачьей. А рубашечка на нем тонкая. Может и осталась под ней отметина какая… Извиняй, сестра милосердия. Муж-то сам не в претензии был. А ты уж извиняй. Люблю вспомнить…

— Вы… о чем говорите?! — не веря своим ушам и отказываясь понимать то, что слышит, спросила Малясова. — Ударили плеткой? Кого? Его? Плеткой?!

— Да всего раз один. Погладил, а не ударил.

Она с оторопью смотрела на него, как на чудовище, потом отрицательно замотала головой.

— Нет… Не верю. Вы шутите… Должно быть, шутите, да?

— Так я это же самое тебе толкую: шутейно. Помню, я еще спросил его, ну-ка, мол, дай спытать тебя, крепкий ты мужик аль нет. А он говорит: крепкий, бей. Ну я и…

Она стремительно бросилась опять в комнату. Август лежал в прежнем положении. Только теперь правая рука его с крупной, словно косточка миндаля коричневой родинкой между большим и указательным пальцами, лежала на груди, а левая все так же была отброшена в сторону. Надя быстро склонилась над ним, поспешно расстегнула ворот белой батистовой рубашки, испуганно вскрикнула. Сине-багровый вспухший рубец наискось, через ключицу перепоясывал его плечо и обрывался на груди, среди черных редких курчавых волос.

— Август, проснись! Слышишь?! Уйдем отсюда. Немедленно уйдем. Уедем домой. Сейчас же. Вставай, слышишь! — негодующим и решительным голосом говорила она, взяв его лицо в ладони.

Август открыл глаза, посмотрел на нее, сел.

— Посмотри, что он с тобой сделал этот Брутков! — взволнованно продолжала она, распахнув опять у него на груди рубашку, — Погляди. Как ты мог позволить?!

Август тупо долго глядел на рубец, потом спросил безразлично:

— Это что?.. Кто это?..

— Боже мой! Неужели ты даже не помнишь? Значит, ты был смертельно пьян. Август! Что с тобой? Ведь это он тебя нагайкой… Брутков! Хозяин!

— А! Ерунда! — еще раз взглянув на рубец, снова отмахнулся он равнодушно.

Август не пожелал даже объясниться с Брутковым, хотя Надя очень на этом настаивала. Они ушли ночевать в другой дом, к крестьянину Дворянинову, бедному безлошадному мужику, которому судьба, словно нарочно, на потеху людям, дала такую знатную фамилию.

Впервые со дня приезда Августа Надя испытывала такую горечь и тяжесть на сердце. Даже в тот вечер, когда он схватил Худайкула за ворот, когда она потом долго объяснялась с Августом, требовала, чтобы он оставил ее, вернулся в Петербург или уехал куда-нибудь, ей, кажется, не было так горько, так тяжело, как сегодня. По странной случайности ей дважды сегодня пришлось видеть страшные удары плеткой, и эти удары, казалось, убили в ней вею радость, все светлые мысли. Она утратила всякое желание ехать в Уразаевку венчаться и даже не сказала об этом Августу. Но смутно прислушиваясь к своей душе, перебирая в памяти события дня, она все-таки видела там светлый луч, оставленный нынешним днем, и все думала: что это было сегодня светлое? Отчего этот луч? Кто его там оставил?

И вдруг вспомнила: да ведь это разговор с Кузьмой Захарычем. Но как же так? Она дала себе слово забыть об их разговоре. Почему же он радовал сейчас, светил в душе, согревая ее?

Почему?..

Проснулась она от какого-то скрежета над головой, тяжких вздохов и треска. Они спали с Августом на дворе под крышей сарая, у которого было только две стены — западная и северная, отгородившие его от пустого поля. Со двора же у этого сарая ни стен, ни дверей не было, и в сарай можно было въезжать хоть на телеге. Дворянинов еще с вечера настойчиво уговаривал их ложиться в комнате, но они отказались. Тогда Дворянинов положил на землю под крышей сарая не то старую дверь от амбара, не то половину каких-то ненужных ворот да рядом, чтоб было просторнее, еще пристроил деревянную дробину от рыдвана, устелил все это мягкой рисовой соломой, а Кузьма Захарыч кинул на солому толстую кошму, и постель получилась на славу.

Проснувшись, Надя поняла, что поднялся ветер. Ей было слышно, как он со свистом мчался издали по пустому полю, с размаху налетал на гибкую молодую чинару за стеной. Она сначала вся вздрагивала от корней до макушки, раскачивалась, туго поскрипывала стволом, потом испуганно металась ветвями по камышовой крыше, натужно стонала и кряхтела, как старое дерево.

«Вот и ветер поднялся, — подумала Надя, продолжая прислушиваться. — Значит, осень близко».

Ветер долго бесился за стеной, то рвал и трепал молодую чинару, все носился, шуршал по крыше, то слышно, как спрыгивал вниз и гулял вдоль стены, то откуда-то влетал во двор, крутился, шумел, что-то подметал там в темноте, потом, словно вспомнив о чем-то, бросал и эту работу, с тяжелым вздохом летел к сараю, в угол, где они спали.

Надя слышала, как из комнаты вышел Дворянинов, негромко поговорил с Кузьмой Захарычем, спавшим на дрожках, посреди двора.

«Завтра домой. Хорошо…» — опять подумала Надя и вдруг почувствовала, как тепло и уютно сейчас уснуть здесь, под шум осеннего ветра, рядом с Августом. Она обняла его, плотнее прижала к нему согнутые колени, с удовольствием закрыла глаза.

Еще раз она проснулась оттого, что Кузьма Захарыч вкатывал под сарай дрожки, взявшись за обе оглобли, толкал их задком вперед под крышу.

— Что, Кузьма Захарыч, дождь? — шепотом спросила Надя.

— Дождь начался, — также шепотом отозвался из темноты Кузьма Захарыч.

Надя приподнялась на локте, послушала. Дождь шелестел по камышовой крыше, по земле, тихо позванивал во дворе по железному корыту. Ей стало еще теплее, уютнее от этого дождя, который все усиливался, и она опять стала засыпать. Сквозь сладкую дрему, сквозь этот монотонный шум дождя она еще слышала, как фыркала и хрустела сочным зеленым клевером кобыла, как ходил вокруг нее, позванивал колокольчиком жеребенок, и опять быстро, крепко, сладко уснула.