Александр Удалов - Чаша терпения

Редко случалось, когда Надежде Сергеевне приходилось ехать в бурное весеннее время в горные кишлаки и селения. Два месяца — май, июнь — она ездила в кишлаки, расположенные далеко от долины Ангрена, где не надо было проезжать вброд ни его рукава, ни безвестные речушки.

Но случалось, что еще в конце лета или ранней осенью, где-нибудь на исходе августа или в середине сентября, соберутся в горах лиловые тучи, прольется спорый, обильный, без грома и молнии первый осенний дождь, и снова на день или на два замутится Ангрен, растекутся ненадолго его рукава. Но ведь снега еще нет в горах, там нечему таять, и в воде нет той бешеной силы, стремительности, ярости, весеннего хмельного озорства, которыми она бывает полна весной. Но все-таки и тогда случается, что пенится, шумит Ангрен, гремят его перекаты, и не очень-то безопасно переезжать его верхом, либо на легких санитарных дрожках. Надо быть очень осторожным, осмотрительным, не погорячиться и не заехать туда, где лошади выше колен.

Кузьма Захарыч давно знал своенравный характер Ангрена и всегда, даже в самые спокойные летние месяцы, бывал осторожен и осмотрителен. Подъехав к реке, он останавливал лошадь, с минуту зачем-то еще сидел неподвижно на дрожках, смотрел, как крутит воронками, шипит вода вдали, у другого берега, под глинистым крутояром, потом вставал на дрожки во весь рост и долго из-под руки оглядывал рукава и перекаты, затем слезал с повозки, далеко уходил по берегу. Через Ангрен, разливавшийся весной на десятки рукавов и на большую ширь, моста не было, не было у этой реки и постоянного надежного брода.

Спускаясь сейчас с откоса по дороге к реке, Кузьма Захарыч еще издали заметил, что после ночного дождя Ангрен вспенился и забурлил.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — мрачно сказал Кузьма Захарыч, тревожно всматриваясь вперед. — Дождичек-то чего натворил, а?.. Опять взыграл Ангрен. Опять озорует!

— Что, Кузьма Захарыч, нет броду? — спросила Надя, прикрыв от солнца глаза ладонью и глядя на сверкавшую под солнцем реку.

— Сейчас поглядим. На четыре рукава разлился, — отозвался Кузьма Захарыч.

— Чепуха, — вдруг весело сказал Август. — Дайте мне вожжи.

Тревожная настороженность и беспокойство Кузьмы Захарыча и Нади словно взбодрили Августа, стряхнули с него какую-то внутреннюю скованность, ту самую потребность посидеть молча, которая в иные минуты нужна бывает всякому человеку, будь он счастлив или опутан страданиями. Август неожиданно стал весел, бодр, разговорчив.

— Дайте вожжи! — повторил он настойчиво. — Тут воробью по колено, а вы боитесь.

— Не надо горячиться, Август Маркович, — спокойно сказал ему Кузьма Захарыч. — Надо поглядеть, проезжал тут кто-нибудь сегодня или нет. Надо найти брод.

— Какой тут брод! Какой брод?! Видите, где выходит дорога на противоположном берегу?..

— Вижу-то вижу, — опять, словно неуверенно, сказал Кузьма Захарыч, — но дорога эта…

— Ну?.. Что?..

— Была хороша до вчерашнего дождя.

— А сегодня?

— А сегодня дорога никуда…

— Что «никуда»?..

— Никуда не годится. Вон смотрите влево… Еще одна виднеется дорога… Во-он вдоль берега, а потом поднимается на косогор. Видите?.. Вот та, пожалуй, вернее будет. А эта для узбекской арбы хороша. Арба здесь, пожалуй, пройдет. А наши дрожки…

— Да вы что?! Серьезно или шутите? — внезапно рассердился Август. — Или меня испытываете?.. А?..

— Август, успокойся, — тихо сказала Надя, положив ему руку на плечо. — Не спорь, пожалуйста. Ангрен очень коварен. У него никогда нет постоянного брода. Мы ездим здесь уже несколько лет.

— И что же?.. Когда-нибудь тонули?..

— Не дай бог.

Они все трое стояли на берегу, у самой воды. Река разлилась на четыре рукава, разделенных друг от друга серой от галечника крутой косой, так что трудно, почти невозможно было определить отсюда, хорош или плох был перекат в двух последних, дальних, рукавах и был ли он вообще.

— Вы судите вот по этим ближним протокам, — сказал Кузьма Захарыч, обращаясь к Августу. — Здесь, может быть и можно проехать без особого риска. Но вы уверены, что там будет так же?..

Август взглянул на Кузьму Захарыча, криво усмехнулся одной стороной лица.

— Это верно. Не зная броду — не суйся в воду. Но какой же вы кучер, если не знаете брода, — сказал он насмешливо.

Кузьма Захарыч ответил, по-прежнему пристальна глядя вперед, на быстрые струи воды:

— Я знаю, Август Маркович, здесь нельзя ехать.

— Может быть — пари?.. А?.. Не хотите. Тогда дайте мне вожжи, — снова оживился Август.

— Пари?.. — Кузьма Захарыч коротко взглянул на него, покачал головой. — Вы только что сказали поговорку… а предлагаете пари… не зная броду.

— У нас маленький жеребенок, Август. Быстрое течение легко может сбить его с ног, — сказала Надя. — Хоть бы еще арба какая-нибудь подъехала или верховой, — добавила она с сожалением.

Кузьма Захарыч направился было вдоль берега вверх по реке, но Август вдруг решительно подошел к дрожкам, взялся за вожжи, сказал:

— Садитесь.

— Кузьма Захарыч, может быть, и в самом деле не так уж опасно? — сказала Надя, и лицо ее радостно посветлело. Видно было, что ей приятны смелость и решительность Августа. — Садитесь, поедем.

— Трогайте, — махнул рукой Кузьма Захарыч. — Я перейду сам. Жеребенку помогу. На втором островке нас с ним обождите.

Надя села высоко — на ящик с медикаментами, крепко взялась обеими руками за жесткую волосяную веревку. Август, как заправский возница, не сел, а встал на дрожках на колени, взял в руки вожжи.

— Это верно вы сделали, — сказал ему Кузьма Захарыч.

— Что?

— Да вот на ноги-то встали. Хорошо. Только чуть подальше от передка-то надо бы. Виднее будет.

Август послушно отодвинулся, оглянулся назад, сказал бодро:

— Держись, Надюша, крепче.

Он с силой ударил лошадь концами вожжей. Кобыла не ждала удара, рванулась вперед. У самой воды она беспокойно заплясала, затопталась на месте, метнулась в одну сторону, в другую. Но Август еще раз с азартом ожег ее вожжами, кобыла не вошла, а прыгнула в воду, обдав Надю холодными крупными брызгами. На дне, видно, были большие камни, дрожки глухо загрохотали, накренились, затряслись. Надя на миг прикрыла глаза от брызг, крепче стиснула руками веревки. Она еще не успела ни опомниться, ни испугаться, ни что-нибудь подумать, а дрожки были уже на островке, шелестели колесами по мелкому сухому галечнику.

Август остановил лошадь, весело, победоносно поглядел через плечо на Надю.

— Ну как? — спросил он радостно и возбужденно.

Она кивнула ему, мокрое, в брызгах лицо ее заискрилось улыбкой. Но вдруг вспомнился синий рубец у него под рубашкой, и показалось дико, невероятно, что это он, Август, мог разрешить какому-то мужику ударить себя нагайкой, и мог так просто, легко забыть об этом.